Электрический остров

Если бы кто-нибудь упрекнул инструктора, что он подошел к жалобе формально, он был бы искренне удивлен. Нет, он сделал все, что от него требовалось. Он даже сам спросил у Бориса Михайловича, кого тот желает пригласить на совещание, записал имена Подшивалова, Райчилина, Горностаева, Возницына и выписал каждому из них пропуск. Он позвонил и Орленову и Пустошке, вот только когда какой-то Мар­ков прислал телеграмму с просьбой о вызове, то не ответил ему, но людей и так уже было вызвано доста­точно.

В назначенный час приглашенные явились. Не было только главных участников спора — Орленова и Улыбышева. Инструктор пришел к окончательному выводу, что вся эта история не стоит выеденного яйца. Каждый из пришедших держался особняком. Даже Горностаев, секретарь партийной организации филиа­ла, сидел наедине с какой-то своей грустной думой, покусывая висячий чумацкий ус.

Вот проследовал Райчилин с печально-таинствен­ным видом, прошел Возницын, с таким недовольным лицом, словно его оторвали от решения мировых про­блем. Последним появился какой-то меднолицый, шумный великан, так отличавшийся от бледных горо­жан, что все оживились, шепотом спрашивая, кто это такой и как он попал на заседание?

Оказалось, что это председатель колхоза «Звезда» Мерефин.

Мерефин и сам с любопытством рассматривал уче­ных и все кого-то ждал. Он оборачивался на каждый скрип двери, но постепенно оживление его падало, и он наконец затих в своем уголке, положив загорелые натруженные руки на колени и склонив голову.

В назначенный час Далматов вышел пригласить посетителей к себе в кабинет.

Поздоровавшись со всеми, он нетерпеливо спросил:

— А где же Орленов?

Поднялся Райчилин и сказал приличествующим случаю трагически-осуждающим тоном:

— Андрея Игнатьевича бросила жена, и он, под­давшись состоянию аффекта, пытался покончить жизнь самоубийством. В настоящее время он находится в больнице. Состояние здоровья тяжелое.

Если бы здание вдруг качнулось от землетрясения, это, вероятно, не вызвало бы такого волнения. Пустош­ка схватился за голову. Подшивалов вздернул подбо­родок, как будто хотел отомстить неудачнику своим презрением. Горностаев, наоборот, опустил лицо вниз, только пальцы его нервно двигались по столу. Мере­фин вскочил на ноги, резко поворачивая голову, смот­рел то на одного, то на другого, бормоча упавшим голосом: «Не может быть! Не может быть!» Один Райчилин держался спокойно. Он с достоинством по­дождал, не зададут ли ему какой-нибудь вопрос, пока­зывая, что может ответить на любой, потом медленно склонил голову в сторону Далматова и сел. Секре­тарь обкома посмотрел суженными глазами на Горно­стаева. Тот, казалось, не мог видеть взгляда Дал­матова, однако послушно встал и сказал срывающимся голосом:

— Факт покушения на самоубийство не установ­лен. Возможен несчастный случай, тем более что Орленов был действительно в тяжелом состоянии. То­варищ Райчилин не сказал, что жена Орленова ушла к Улыбышеву, против которого Орленов и выступал…

Сергей Сергеевич поднялся над длинным столом.

— Какое это имеет значение? — с возмущением сказал он. — Это их личное дело! Как говорит русская пословица: «Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону…»

— Это не пословица, а одна из улыбышевских ци­тат!— холодно сказал Горностаев. — Партийная орга­низация филиала еще рассмотрит поведение товарища Улыбышева в свете происшедших событий…

— Победителей, Константин Дмитриевич, не су­дят!— сухо ответил Райчилин. — Улыбышев крупней­ший ученый! Он создал электротрактор. Не будем подходить к нему с обывательской меркой. Он одинок, он свободен, и его счастье, что такая очаровательная женщина, как Нина Сергеевна, полюбила его…

— Сядьте!— тихо сказал Далматов.

Этот разговор, происходивший, в сущности, над гробом, был так нелеп, что Далматов испытывал странное ощущение, словно его лично обидели, разру­шили его веру в человека. Орленов понравился ему своей независимостью суждений, своим острым умом, и Далматов не мог поверить, будто человек этот сам ушел от жизни и от борьбы. И он с удовлетворением услышал, как председатель колхоза Мерефин вдруг пробормотал:

— Не верю я, чтобы Андрей Игнатьевич мог нало­жить на себя руки…

Да, Мерефин сказал то, о чем подумал сам Далма­тов. Секретарь обкома живо обернулся.

— Вы его знали прежде, товарищ Мерефин?

— По фронту, товарищ секретарь обкома! — вытя­нувшись и опусгив руки по швам, ответил Мерефин.— А здесь вот — опоздал обнять!— и, внезапно утратив выправку, опустился на место.

Далматов внимательно посмотрел на Мерефина. Открытое, в щербинах оспинок лицо председателя кол­хоза было таким печальным, будто он знал, что мог остановить Орленова на краю смерти, и жалел, что не успел сделать этого. Только Мерефин и смешной тол­стяк, инженер Пустошка, искренне выражали свое горе. Инженер даже говорить не мог, так он был ошеломлен тяжелым известием.

— Но вы, кажется, выступаете против Орленова в его споре с Улыбышевым, товарищ Мерефин? — спросил Далматов.

— А спора-то еще не было, товарищ секретарь,— тихо ответил Мерефин. — Мы подготовились к элект­рической пахоте, а товарищ Орленов стоял за то, чтобы отсрочить ее, вот мы бы и установили — надо ли отсрочить или начинать помаленьку. Какой же тут спор, тут производственное совещание. По такому по­воду люди за веревку не хватаются…

— Никто не говорит, что Орленова довели до са­моубийства спорами! — резко воскликнул Райчи­лин.— Я искренне жалею, что он не может присут­ствовать на нашем заседании. Он бы первый понял свою ошибку…

— Подождите, подождите, — остановил его Дал­матов. — Товарищ Пустошка, вы, кажется, поддержи­вали Орленова? Что вы скажете по существу спора?

Инженер был бледен, угрюм. Он вяло встал, мах­нул короткой ручкой и сказал:

— Что ж без него говорить? Тракторы почти готовы, а время покажет, кто прав, кто виноват. Не могу я говорить, товарищ секретарь! Разрешите мне уйти?

— Что же, идите, — задумчиво глядя на него, ска­зал Далматов.

— Гора родила мышь!— тихо, но очень внятно констатировал Райчилин.

Пустошка, неверно шагая по длинному ковру, мед­ленно шел к двери. Там он обернулся — то ли понял наконец слова заместителя директора филиала, то ли захотел объяснить причину ухода.

— Может, Орленов еще выздоровеет, — сказал он. — Тогда он вам сам скажет, а я не могу, изви­ните.

— Вот чудак! — неодобрительно пробурчал Подшивалов. Он сидел важный, равнодушный, привычный к серьезной, тихой атмосфере, где каждое слово дол­жно быть взвешеио и размерено, так как от него часто зависят судьбы людей, производств, научных решений. Ему было безразлично все, что мог сказать Пустош­ка, так как теперь он был уверен, что честь филиала никто больше не унизит. Остальное его не занимало.

Далматов внимательно и как-то задумчиво взгля­нул на старейшего ученого, на подавленных и притих­ших Горностаева и Мерефина, хотел что-то еще ска­зать, но только кивнул головой, давая понять, что раз­говор окончен. Райчилин живо вскочил и подбежал к нему:

— Можно продолжать испытания, товарищ Дал­матов?

— Вы же слышали, Пустошка сказал, тракторы почти готовы, — угрюмо ответил Далматов.

Райчилин поклонился три раза подряд и важно прошествовал к двери. Там он добродушно пошутил:

— Сражение прекратилось за отсутствием сража­ющихся!

И неожиданно в ответ услышал резкий голос Гор­ностаева:

— Опять улыбышевские словечки?

Далматов подождал, пока закрылась дверь, взял трубку и позвонил в больницу. Дежурный врач на вопрос о здоровье Орленова ответил:

— Очень плохо. Едва ли выживет…

Грустное сожаление тронуло лицо секретаря. По­думалось, что, будь Орленов здоров, спор, пусть и мелкий, не остался бы нерешенным. И вдруг захоте­лось вернуть всех обратно, стукнуть кулаком по столу, выяснить, но на память пришло виновато-испуганное лицо Пустошки, важно-поучающее Подшивалова, по­добострастное Райчилина, угрюмое Горностаева. Эти товарищи не хотели спорить. Да и был ли спор?