Открыватели дорог

К концу второго года он понял достаточно ясно, каким путем ему следует идти, и подал заявление в райком комсомола, чтобы его отправили на учебу. И вот он получил извещение о том, что направляется на рабфак.

Он простился с заводом, с друзьями и, посвистывая, укладывал свои скромные пожитки в плетеную корзину, которую ему подарила хозяйка. До сих пор он перетаскивал свое добро в материнском мешке, в том самом с которым начал новую жизнь. Он укладывал материнское полотенце с петушками, думал о доме, о Семене. Вот кому бы он с радостью рассказал о своих надеждах, но Семен не ответил на его письмо; должно быть, прежняя гордость не позволила ему вспомнить о бывшем друге. Хозяйка, старая вдова погибшего на заводе от взрыва орудия пушкаря, пекла Филиппу подорожники. На этот раз пирог был с рыбой: вдова хотела, чтобы ее постоялец уходил в жизнь по правилам, приличным для настоящего рабочего. Кто-то вошел в комнату, постучал сапогами в угол, тяжело прошел на середину, спросил:

— Ершов не здесь проживает?

Филипп оглянулся, широко раскрыл глаза, откинул крышку корзины, шагнул вперед:

— Семен?!

— Он и есть, — как-то принужденно отозвался Семен Мусаев. — Али не знаток для тебя?

— Нет, узнал…

— Вроде не рад? — с усмешкой спросил Семен, скидывая с плеч тяжелый мешок, снимая рваную свитку из домашнего холста.

Хозяйка со страхом смотрела на оборванца.

Семен наигранно рассмеялся, спросил:

— Чаем напоишь, или городские харчи слабже водицы?

— Напою, — ответил Филипп.

Хозяйка встала и ушла за занавеску, где помещалась ее кухня.

— Может, не к часу пришел? — все так же неловко спросил Семен.

— В самое время, только что о тебе думал, — улыбнулся Филипп. — Вот поедешь провожать, а то я все боялся, что некому меня и проводить. Помнишь, как из деревни провожал?

Семен помрачнел, грубо ответил:

— Дурак был, вот и провожал. Теперь пусть меня другие провожают.

— Куда же ты едешь?

Семен вдруг оживился, дружелюбно хлопнул по плечу Филиппа:

— В армию, друг, в армию.

— Да ведь наш год еще не призывается.

— А я сам себя призвал. С отцом разделался, он все не пускал, теперь мне никто не указ. В военкомате путевку дали, теперь только областного начальника уговорить. Добровольно! Вот!

Оглядел разбросанные пожитки Филиппа, раскрытую корзину, удивленно сказал:

— А и ты не густо живешь! Я думал, на городских харчах у тебя шея как у быка и грудь как колокол, а у тебя шея с комариный хвост и грудь как разбитое корыто. А куда ты собрался?

— В Москву, учиться, — ответил Филипп.

— В Мо-скву-у?.. — протянул Семен, сел на стул; стул заскрипел под ним. Сложил руки на коленях, трудно откашлялся, обвел комнату сумрачным взглядом. — Та-ак, значит, опять меня обогнал? Я думал, баш на баш выйдет, бутылку водки припас, а выходит, проводины с тебя причитаются? Это куда же ты с горшечным рылом? В какой калашный ряд?

— На рабфак, — сухо ответил Филипп. Ему надоело нелепое козырянье Семена. Филипп неприязненно посмотрел на рваную одежду приятеля, спросил:

— Что ж отец тебя без штанов из дому выпустил?

— Зачем без штанов, — хитро улыбнулся Семен. — Я штаны на будущее время оставил. В армии должны меня обуть, одеть и отблагодарить. Чего же я свое добро в казенный цейхгауз понесу? Пусть оно лучше дома лежит. Да ты что злишься? Это мне злиться положено, а тебе песни петь…

Хозяйка, неодобрительно гремя подносом, подала чай.

Филиппу хотелось, чтобы все было по-старому, вспомнить село, выслушать деревенские новости, но ничего не получалось из этой встречи. Семен то и дело поддевал Филиппа, Филипп злился, но сознавал, что язык у приятеля подвешен ловчее, хотя все его шуточки отдавали посиделками, житейской грубостью забияки-ухажера, первого парня на деревне.

Но была в этих шутках затаенная грустная зависть, которую не мог скрыть Семен. И Филипп понял: трудно его дружку отставать на полдороге, привык Семен всегда быть первым, а тут опять отстал… И хотя Филиппу было жаль его, Семен так враждебно принял эту жалость, что ему захотелось поскорей распрощаться с ним. Чем ближе была разлука, тем злее становился Мусаев. И снова с горечью подумал Филипп, что не того он ждал от этой встречи.

Под вечер они пошли на вокзал. Поезд запаздывал…

И вот он подошел. Семен сразу притих, помог Филиппу втолкнуться в бесплацкартный вагон, занять полку, потом вывел его в тамбур. Хмель как будто улетучился; впрочем, Филиппу все время казалось, что он только притворяется пьяным. Семен притянул его за плечи, поцеловал.

— Ну смотри, опять ты впереди. Когда я вперед зайду, не завидуй! Помни: баш на баш!

— О чем ты?

— Все о том же, — махнул Семен рукой, — помни о пушках. Тебе делать, а мне стрелять. Понял?

— Долгий разговор, — вздохнул Филипп. — Да и неизвестно, кем я буду после учения.

— Рассказывай, — грустно сказал Семен. — Будешь, кем хочешь. А вот я не знаю, найду ли дорогу. Кругом кусты да ямы. Направо пойдешь — голову свернешь, налево загуляешь — коня потеряешь, пойдешь назад, а там черти стоят. Один курс — на тебя поглядывать…

Поезд тронулся. Семен соскочил с подножки, пробежал шагов пять рядом с вагоном и отстал.

5

За два года Филипп закончил рабочий факультет при металлургическом институте. Помогли ему заводские курсы, на которых Филипп осваивал тяжелую грамоту и арифметику. По весне, перед каникулами, ему предоставили место в металлургическом, предупредили, что он должен вернуться к первому сентября, и скомандовали: валяй домой!

Прошлым летом Филипп работал по путевке профкома на разгрузке угля, заработал хорошо и сшил у одного из нэпачей, что торговал сукном, а попутно принимал на «пошив», тройку себе и прикупил к ней две рубашки и «собачью радость» — так в ту пору называли галстуки. На рабфаке он эту «собачью радость» не носил — шла всеобщая битва против галстуков, — но домой взял — он помнил, как приезжали с заработков отходники: на каждом тройка, на рубашке галстук вьется шнурочком, а рубашка подпоясана лакированным ремнем и из-под пиджака опускается до колен. Но тут Филипп пошел против «обычая» и сорочку заправил в брюки.

До губернского города он добирался по железной дороге двое суток, а там пересел на пароход и двинулся вверх по реке еще на четыреста верст. Вода в реке упала, пароход частенько заползал на мель, тогда капитан командовал пассажирам переметнуться к одному из бортов, а когда пароход начинал наваливаться и медленно сползать с мели, капитан приказывал всем перебегать на корму, пока пароход не входил в фарватер. А потом шло успешное плавание до следующей предательской мели…

На третий день, к вечеру, показался древний город, около пятисот лет назад присоединившийся к московитам, чтобы избежать монгольского ига.

Город стоял на высокой горе: закинь голову — шапка упадет. И дорожный волок к городу шел кривой дугой: поставь десяток бойцов — отобьют сотню.

А признали Филиппа Ершова сразу, как ни обряжался он по-московскому, по-городскому. Первый же почтарь, выволакивавший почту с парохода на телегу, громко крикнул:

— А это не наша ли Параша в красных-то чулках?

И Филипп сразу узнал Никиту Евсеевича Верхотурова, удивился тому, что тот почтарским извозом занялся, но спрашивать не стал — дорога у них еще длинная.

А Никита Евсеевич крикнул:

— Ставь чемодан на дрожки, а сам поднимайся на гору. Всю почту заберу, тогда и поедем!

Почтарь еще раза три спускался за почтой, а Филипп присел далеко на угоре на старые бревна, — должно быть, завезли для проводов электрического освещения, а что на реке зимой освещать? Как начнется водополье — вся ночь светла, а зимой на всей реке одни волчьи глаза светятся. Вот и лежат до сих пор, чтобы утомившийся путник, оглядев горизонт и не видя приближающегося парохода, посидел бы на этих теплых бревнах да отдохнул бы в свое удовольствие.

Подъехал и Никита Евсеевич, бросил вожжи, обошел Филиппа кругом и спросил: