Страница 8 из 100
Лундин все стоял со смущенно-виноватым видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Тогда Лундин написал еще одно слово: «Говори!» — и указал на свой слуховой рожок.
— Ты получил мое письмо? — спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.
Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами связи между собой и другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с этим односторонним разговором, тем более что Лундин старался писать как можно меньше.
Однако заметив затруднение Колыванова, Григорий присел к столу, притянул Колыванова за руку и заставил сесть рядом, быстро записывая и затем стирая вынутой из кармана тряпочкой крупные косые фразы.
«Ты не беспокойся, — писал он, — я уже совсем здоров. В чем у тебя дело?»
— Ты северные болота знаешь? — спросил Колыванов, пригибаясь к рожку.
«Довольно хорошо!» — написал Лундин.
Колыванов расстелил на столе карту района. Северные болота были изображены на ней во всей своей неприступности. Зеленая, со штриховкой, краска заливала весь север района.
— Покажи, где бывал? — спросил Колыванов.
Лундин присмотрелся к карте, улыбнулся, найдя на ней такие отметки, которые были известны только охотникам, например: Изба Марка, Лосиный провал, Соболий лаз. Потом отчеркнул ровным ногтем кружок возле Избы Марка и показал на треугольник, образованный Собольим лазом, Лосиным провалом и излучиной Колчима.
— Летом был или зимой? — продолжал спрашивать Колыванов.
«Осенью», — написал Лундин.
— Не приходилось тебе примечать, нет ли там где-нибудь сброса в горные речки, чтобы осушить эти болота? — спросил Колыванов.
Лундин удивленно посмотрел на него, потом перевел глаза на стены, увешанные диаграммами, на свертки планов, лежавшие на столе, улыбнулся.
«Не примечал, но могу узнать…» — написал он.
— С ума ты сошел, да кто тебя туда теперь пустит! — воскликнул Колыванов. Но, увидев, как омрачилось лицо Григория, пожалел о своей несдержанности.
Колыванов знал о том, что с Лундиным случилась беда, но никак не ожидал увидеть такие тяжкие ее следы. Лундин работал с ним до самого окончания Казахстанской дороги. Когда железная дорога благополучно пересекла целинные районы Казахстана, старые друзья и помощники Колыванова вдруг проявили непонятную строптивость. Чеботарев неожиданно женился и осел вместе с женой-агрономом в целинном совхозе. Лундин, закончив взрывные работы на постройке вторых путей, уехал на строительство нового железнодорожного подхода. К тому времени Григорий Лундин считался уже признанным мастером направленных взрывов: взрывов на выброс, взрывов на рыхление, то есть самых совершенных способов работы, когда большую часть труда за человека производят тол или аммонал, динамит или тротил.
При переходе через один из западных отрогов Алтая с Григорием случилось несчастье. Переход вели с обеих сторон хребта — так настоял главный инженер Барышев: этот Барышев вечно торопился. Во время большого взрыва на той стороне хребта сдетонировал только что заложенный Лундиным заряд. Детонация, по-видимому, передалась через одну из жил пегматита, пронизавшую толщу выработки. Лундин был контужен.
Колыванов, очень интересовавшийся судьбой своих друзей, перестал получать письма от Лундина. Он запросил участок Барышева. Оттуда ответили, что Лундин покинул работу вследствие контузии. На второй запрос: куда уехал Лундин, какова контузия — участок не ответил.
Да, Барышев всегда торопился. В тот год он получил орден и новое назначение. А Лундин скрылся в уральском лесу, и неизвестно, чем он может теперь заполнить жизнь…
— Что ты собираешься делать? — спросил Колыванов, с сожалением глядя на приятеля.
«Охотиться!» — медленно написал Лундин.
Колыванов промолчал.
Он знал, что отец и сын Лундины одни из самых знаменитых охотников района. Только война и долгий труд сапера могли отвлечь Григория от лесов. После войны он так и не вернулся домой, пристрастившись к опасному ремеслу подрывника. Но видеть глухонемого Григория и представлять его охотником было так трудно, что недоумение против воли выразилось на лице Колыванова. Григорий сразу же стал резким и черствым, как только заметил это недоверие.
«Не сидеть же мне на пенсии, — написал он. — А идти в шорники или в сапожники характер не позволяет. Не беспокойся, не пропаду. Вот принесу тебе парочку глухарей, ешь на здоровье, чтобы больше не спорить…»
Он привык к скорописи, часть слов не дописывал, многие обычные понятия отмечал одной-двумя буквами, как стенограф. Но по усилиям руки, по судорожно согнутому мизинцу, который вроде бы затвердел прижатым к ладони, Колыванов понял, каких трудов стоило ему ежедневное общение с людьми, которые к тому же, наверно, надоедали своим чрезмерным любопытством.
— А не лучше ли сначала полечиться? — довольно сердито спросил Колыванов.
Григорий побледнел, губы сжались. Низко пригнувшись к столу, написал:
«Год — в клиниках и институтах! Но врачи говорят, что это пройдет! Я верю! Слова все время взрываются во мне! Может, в лесу мне будет легче и это случится скорее!»
Скрипел грифель. Буквы падали косо, но сильно, даже в движениях руки чувствовалась страсть, которой Григорий жил все это время. Но когда он выпрямился, глаза его были так измучены, будто он только что перенес тягчайший приступ боли, которую нечем выразить: ни криком, ни жестом. И Колыванов твердо уяснил: Григорий прав, его нельзя останавливать…
Он снова развернул карту, на которой его предшественники нанесли схему будущей железной дороги, только что перечеркнутую им. Лундин с живым участием смотрел на карту. Когда он увидел красную линию, нанесенную Колывановым, в глазах его появился смех. Он провел грифелем по двум дугам, составлявшим первоначальный проект линии, и начертил одно только слово:
«Барышев?»
Колыванов утвердительно кивнул. Губы Григория искривила презрительная гримаса. Нет, не мстительность обиженного человека была в ней, а нечто большее: недоверие! Колыванов с удивлением подумал, как его мысли совпали с мыслями Григория. Барышев всегда торопился. Он торопился к славе, к известности, к деньгам, к удовольствиям… И всегда стремился утвердиться на первом месте, пренебрегая опытом, трудами, усилиями других. Он искал самых легких решений, а во что это обойдется его сотрудникам, помощникам, обществу, государству — его не занимало. Именно это знание характера Барышева и было выражено в презрительной улыбке Григория.
Затем Григорий медленно провел грифелем по красной линии, читая ее на карте, как читал бы свой будущий путь, уходя в разведку. Доведя грифель до синего пятна, обозначавшего северные болота, он удивленно взглянул на Колыванова и затем начертил:
«Ты?»
Колыванов опять подтвердил. Григорий ткнул грифелем в две цифры сметы, и снова ироническая гримаса искривила его безмолвные губы. Он написал:
«Барышев не позволит! Для него такое решение опасно! Все увидят, что он дутая величина!»
— Посмотрим! — сказал Колыванов. — Мы тоже не дети, чтобы вечно на побегушках бегать. Он просто струсил, вот и пошел по легкой дорожке!
«Узнаю Колыванова!» — написал Григорий.
Но в глазах его промелькнула печаль, словно он увидел нечто такое, чего еще не знал Колыванов. Впрочем, Григорий тут же тряхнул головой, прогоняя какие-то докучные воспоминания, и спросил:
«Что надо сделать?»
Колыванов снова указал на район болот.
— Тебе не приходилось охотиться в этих болотах? Они глубокие?
Лундин написал:
«Глубина — 10—20 см. «Окон» и провалов не замечал. На болотах попадаются гранитные останцы и крупные валуны».
Он очертил грифелем те места, где ему приходилось вступать на болото. Колыванов, задумавшись, глядел на карту, забыв о присутствии приятеля.
— Если бы найти сброс, чтобы осушить болото! — сказал он. — Подошва должна быть каменной, это не торфяники, это район мерзлот, оттаявших в течение последних веков. Структура тут такая же, что и на Ниме…