Открыватели дорог

Чеботарев молчал. Старик снова улыбнулся своему собеседнику, но, не слыша ответа, решительно подтолкнул его:

— Что же ты стоишь, парень? Беги скорее к Борису Петровичу, он, поди-ко, ждет тебя! Передай ему привет от Лундина… Это моя фамилия, — строго добавил он, словно заранее требуя уважения к ней, — Семен Лундин, охотник, запомни…

— Лундин? — обрадованно сказал Чеботарев, снова опуская на землю чемодан. — В Казахстане у нас на участке взрывник Лундин работал. Из этих мест. Точно: Григорий Семенович Лундин. Сын? — Он требовательно глядел на охотника, ожидая ответа.

— Сын… — коротко ответил старик, и лицо его сразу окаменело, вся словоохотливость пропала, он начал возиться с мешком, опустив глаза.

— Потом он на Алтай подался, а после уж не писал. Где он?

— Здесь, — глухо ответил старик. — Да если останешься, так увидишься, — нехотя добавил он. — Тут до нас верст тридцать, не боле… Урочище Ветлан называется, там мы и живем.

— Обязательно заеду! — оживленно сказал Чеботарев.

— Не надо, парень, — строго остановил его старик. — Болен Григорий. Трудно ему на здоровых глядеть! — И, не обращая больше внимания на Чеботарева, пошел по улице.

Чеботарев подхватил чемодан, глядя вслед старику, рассеянно кивнул задержавшимся еще возле машины попутчикам и зашагал к указанному дому. Да и было от чего стать рассеянным.

Гриша Лундин болен и оттого обижен на людей. Колыванов, должно быть, наоборот, обиделся на себя, если взялся за такое трудное дело, вдруг прояснившееся для Чеботарева. Едучи на грузовой машине от железнодорожной станции, которая и называлась-то Последняя, будто на ней кончался обжитой мир, Чеботарев замечал в нескольких местах пересекавшую шоссе пикетажную просеку, давно уже затянутую болотом или мелким кустарником. В одном месте была даже некогда насыпь красного песка, но и та виднелась лишь полоской, остальное засосала трясина. И в этих-то гиблых местах Борис Петрович собирается построить железную дорогу! Да, это не Казахстан и даже не алтайские кручи и стремнины!

Квартиру Колыванова он мог бы отыскать и не спрашивая. Подъезд был до того зашаркан и затоптан желтым песком, будто весь город Красногорск перебывал тут. Так всегда случалось, где бы ни жил Колыванов. Окружающие Колыванова люди почему-то считали своим долгом перекладывать на плечи инженера всякую свою беду и неурядицу. Правда, с добрыми вестями его тоже не обходили. Но известно, что добрые вести дома переживать приятнее…

Чеботарев неодобрительно оглядел эти следы нашествия. Раньше он старался оберегать инженера от лишних посетителей, — начальнику, как говорится, за всех думать надо! А когда ж он будет думать, коли люди толкутся, как мошка? Но однажды Колыванов, не строго, но довольно насмешливо, отчитал своего помощника за такое сбережение. «С людьми-то и думать легче!» — вот что сказал он. С той поры Чеботарев свою опеку проводил тайно. А два года назад и совсем оставил своего учителя и начальника…

Эта откуда-то со стороны пришедшая мысль была самой неприятной. Он с некоторым страхом нажал кнопку звонка, но тут же усмехнулся про себя: «А чего бояться?» Колыванов, увидев его, усмехнется, ну побранит немного, а потом разговор перейдет на привычные рельсы. Колыванов спросит: «Обедал?» — «Вчера…» — ответит Чеботарев. «Ну, садись за стол, дружба, — скажет он. — Водки, правда нет, но браги ребята достали…» Во всяком случае, так протекала их беседа в самый трудный момент расставания…

Дверь широко распахнулась. Чеботарев стоял на пороге, разглядывая того, кто открыл ее, и не узнавая. Похоже было, что это отец Колыванова или старший брат, — есть знакомые черты в лице, в очертании фигуры, но что-то не то… Бывает так иногда: ты знаком с человеком по фотографии, а потом увидишь его и не можешь поверить, что это он и есть, — такой принаряженный и красивый на картоне, а в жизни взлохмаченный, в морщинах, со страдальческими складками у губ…

— Борис Петрович? — тихо сказал Чеботарев и шагнул в комнату.

— Вася! — так же тихо и задушевно ответил Колыванов, и вдруг лицо его осветилось и стало словно прозрачным Румянец окрасил серые щеки, точно Колыванов попал под красный свет праздничной ракеты.

Они вошли в комнату, миновав коридор. Чеботарев все еще держал в руках чемодан и кепку. Колыванов отступил от него, оглядел с ног до головы, улыбнулся и сказал:

— Ну, раздевайся, дружба… Как я рад тебе, если бы ты знал!

Это было так сказано, что Чеботарев понял — слова выражают не только приветствие. Видно, он был действительно нужен инженеру. И, торопливо раздеваясь, вешая в коридоре пальто, убирая чемодан в угол за печку, Чеботарев все время поглядывал на Колыванова, ища в нем прежние черты, такие памятные и дорогие, и в то же время отмечая то, что появилось в нем за два года разлуки.

Крупное лицо Колыванова, на котором были отчетливо вырисованы все кости, начиная от надбровных дуг и кончая широкими челюстями, похудело. Оно стало таким же острым, каким было в самые тяжелые дни их совместной работы, когда Колыванов и Чеботарев чуть не угодили под суд за невыполнение приказа. Приказ был дурацкий, он удорожал строительство вторых путей на готовом участке, однако судить-то собирались не того, кто этот приказ отдал, а их, отказавшихся выполнить! И сейчас Чеботарев удивленно оглядывал своего бывшего начальника. Широкие лобные кости выступали мослами, худоба лица еще больше подчеркивала тяжесть и величину костей. Глаза запали так глубоко, что трудно было в них вглядеться, а вглядываясь, Чеботарев видел в них неясное, но горькое страдание. Колыванов был в штатском пиджаке и в рубашке с открытым воротом, но даже подваченные плечи пиджака не могли спрятать его худобы. Большой, с длинными руками и ногами, широкоплечий и высокогрудый, был Колыванов похож на тяжелобольного, хотя в то же время во всем его облике проглядывала прежняя мощь. Казалось, болезнь и здоровье вели борьбу между собою за это сильное, большое тело, и трудно было решить, что победит.

Но лицо Колыванова, неправильное по форме и даже грубоватое, было освещено такой доброй улыбкой, что у Чеботарева отлегло от сердца, и он подумал: «Что бы там ни случилось, а помочь инженеру надо! А потом вернется и здоровье, как вернулось оно после того, как разгромили мы тот дурацкий приказ».

Колыванов тоже рассматривал бывшего сослуживца, все радостнее улыбаясь, словно радость эта медленно, но упорно разгоралась в нем и обдавала теплом. Усадив Чеботарева на диван, что стоял в простенке, он присел на стул напротив, хлопнул гостя по колену и весело спросил:

— Обедал?

— Вчера, — усмехнулся Чеботарев.

И, приняв эту игру, Колыванов усмехнулся ответно:

— Ну, браги, дружба, нет. Ее только к праздникам варят, а водка найдется!

— Как же вы живете, Борис Петрович? — осторожно спросил Чеботарев.

— А я, дружба, еще не живу, все воюю, — устало сказал Колыванов и как будто рассердился на себя за эти слова.

Чеботарев исподтишка оглядел комнату. Инженер не преувеличил, когда сказал, что он еще и не живет. Это видно было и по убранству. Комната была почти пуста: только два стола, заваленные горами чертежей, два стула, на которых валялись книги, черный, сделанный под кожу диван, на котором Колыванов, по-видимому, и спал, — такое углубление образовалось в нем. Пол был тщательно выметен, но голая эта чистота еще больше подчеркивала бесприютность. На стенах ни украшений, ни фотографий, столь обычных для семейного жилья. Даже гардеробный шкаф, дверцы которого были приоткрыты, зиял пустотой, словно у Колыванова только и было одежды, что на нем, да инженерский китель и шинель, висевшие у дверей на гвоздях, вбитых в стену.

— Что ж, Вася, начнем с обеда, а разговоры отложим на вечер, — сказал Колыванов и, чуть повысив голос, позвал: — Мама!

В комнату вошла еще не старая женщина, такая же крупная, как и Колыванов, одетая в широкое темное платье. Близорукие, чуть косо посаженные глаза были с любопытством и приязнью обращены к гостю, и Чеботарев торопливо встал навстречу.