В большой семье

Как бы отвечая на ее мысли, Сахаров сказал с большой твердостью:

— Если только мой сын жив, я его найду! Всю жизнь буду искать, а найду!

— Желаю вам удачи, майор Сахаров, — от души сказала Ксения Семеновна. — И я буду продолжать розыски и, если только нападу на след, тотчас же вас извещу. — Она крепко пожала руку майора.

По следам сына

Сахаров стоял в своей комнате. Каждый предмет напоминал ему о тех, кого он так любил. Ему даже казалось, что вот сейчас они должны войти в комнату.

На полке лежали школьные тетради сына, его книги. Некоторые из них он читал Алику вслух. А тот слушал, и глаза у него были большие, задумчивые.

В шкафу висят платья жены Вали. Вот это синее было на ней, когда она провожала его на фронт. Стояла на перроне белокурая, тоненькая, и улыбалась ему сквозь слезы… А теперь платье висит в шкафу. И никому оно не нужно…

При виде знакомых вещей больно сжималось сердце. Они точно рассказывали и заставляли вспоминать…

Вот коричневое пятно на клеенке обеденного стола. Это они с Аликом пытались выжигать на дереве, но забыли снять клеенку и прижгли ее. Мамочка оттрепала за уши обоих — и отца и сына. Алик тогда последний год ходил в детский сад. Топотали по комнате его быстрые ножки. Шумным и капризным Алик никогда не был. Иногда Сахарова даже огорчало, что сын у него такой тихий. Мальчики должны быть буйными. А он был ласковый, как девочка. Прижмется к отцовскому плечу и стоит… Но с какой неожиданной твердостью он сказал при прощании с отцом: «Теперь я буду о маме заботиться. Ты не беспокойся». Отец тогда обнял сына за тонкие плечи, привлек к себе и сказал нежно и шутливо: «Береги маму, сынок!» Таким он вспоминал сына всю войну.

Когда Сахаров уезжал в отпуск из Румынии, образ белокурого мальчика с серьезными глазами встал перед ним с такой ясностью, что заслонил собой всё окружающее.

Тогда Сахаров встряхнул головой и снова увидел привокзальные домики, крытые белой черепицей, пыльные акации, синее небо. Молодой румын в бархатном жилете и в рубашке с расшитыми рукавами медленно проходил по перрону, разглядывая русских офицеров.

Иван Антонович услышал голос своего ординарца-ефрейтора Николая Панкова. Тот стоял в нескольких шагах от Сахарова и о чем-то с увлечением рассказывал капитану Фоменко, тоже уезжавшему в отпуск, только не в Ленинград, а в Калугу.

— Танки совсем уж близко, проклятые. А наш старший лейтенант всё не дает команды «огонь!» Смотрит и молчит. Мы так и замерли у орудий, а у него хоть бы что в лице дрогнуло. Бесстрашный человек! — убежденно добавил Панков.

— Да, выдержка у него крепкая, — согласился капитан и посмотрел в сторону Сахарова.

— О ком это он? — подходя ближе, спросил Сахаров.

Капитан рассмеялся.

— О ком? Да о вас, товарищ майор. Вспоминает, как вы в сорок втором танковую атаку отбивали.

— Всякое было, — сказал Сахаров.

Ему вспомнилась белая пелена озера и обратный скат высотки, где окопалась его батарея.

Чувство огромного напряжения охватило тогда людей. Нужно было выждать, не обнаруживать себя, открыть огонь лишь в самый последний момент, когда танк противника начнет вползать на холм и водителю будет видно в щель только небо. Сахаров дождался этого и обрушил на танки лавину огня, из четырех орудий… Черные фонтаны земли взлетели вокруг вражеских машин. Один танк взорвался и куски брони с визгом разлетелись во все стороны. Другой танк вертелся на одной гусенице, как волчок. Металось пламя. А Сахаров продолжал кричать: «Огонь! Огонь! Огонь!»…

Но почему Панков вдруг вспомнил об этом здесь, в румынском городке, когда по-летнему жаркий сентябрьский день ничем не напоминал вьюжную зиму сорок второго года, — Сахаров так и не понял.

Подошел поезд.

— Будь здоров, Панков! — Иван Антонович улыбнулся и крепко пожал руку ефрейтора. «Хороший солдат!» — подумал он.

— Отдыхайте счастливо, товарищ майор! — весело ответил Панков и, передавая Сахарову чемодан, быстро произнес, понизив голос: «А, может, оно и сбудется, товарищ майор…»

«Это он пожелал мне найти сына», — подумал Сахаров и с благодарностью взглянул на Панкова.

И сейчас, вспомнив этот короткий разговор на вокзале, Иван Антонович опять подумал: «Хороший человек». В эту мысль он вкладывал нежность не только к Панкову, но и ко всем своим боевым товарищам.

«Эх, если бы сбылось!» — подумал тогда Сахаров.

Давным-давно он перестал получать от семьи письма. Правда, у него менялся номер полевой почты. Три раза он был ранен. Подолгу лежал в госпитале, а потом направлялся в другую часть. Каждый раз он писал домой, сообщал новый адрес, но ответа не было.

В сорок третьем году он запросил домоуправление. Ему ответили, что зимой сорок первого года его жена погибла. Ушла из дома и не вернулась.

В бою под Псковом во время перемены наблюдательного пункта Сахаров был тяжело ранен. Его подобрали санитары другой части. После госпиталя он попал на другой фронт.

Сахарову посоветовали написать в Ленинградский городской отдел народного образования, который ведает розыском детей.

В момент передышки между боями, где-то в Румынии, он с волнением распечатал письмо от инспектора Вихровой. И вскочил от радости, прочитав: «Имеются сведения, что ваш сын Алексей Сахаров эвакуирован на «Большую землю» с детским домом…» Но дочитал письмо до конца, и радость сменилась мучительным беспокойством. По дороге на «Большую землю» Алик пропал…

«Где же ты, мой беленький мальчик?» — думал Сахаров.

Еще и еще раз он вспоминал рассказ о бомбежке эшелона у Вологды. Воображение беспощадно рисовало ему, как Алик, худенький, бледный, с огромными испуганными глазами вылезает из воронки или из канавы. А поезд ушел. И он бредет… куда?

Или другое: он лежит, оглушенный взрывной волной, засыпанный землей, или сидит один в этой самой комнате, ждет мать. Ждет-ждет, а мать не пришла…

Вихрова сказала, что в детский дом мальчик отправлен из больницы имени Эрисмана. А как он попал в больницу? Кто его туда доставил? Сам пришел? На улице подобрали? Он пойдет в больницу Эрисмана и узнает, как попал туда его сын.

Низенькая женщина в белом халате нервно уговаривала Сахарова:

— Товарищ майор, да какое для вас имеет значение, как мальчик попал в больницу? Зимой сорок первого года с улицы приносили людей, соседи приводили. Мало ли… Вы ведь сами говорите, что потом мальчик был переправлен в детский дом. От нас, значит, ушел в порядке!..

Сотруднице регистратуры было очень жаль этого майора с грустным лицом. Она рада была ему всячески помочь, но это было очень трудно… Потому она и нервничала.

— Я понимаю, что для меня не могут бросить текущую работу, — сказал Сахаров, оглядываясь на больных, сидевших на скамье у стены. — Понимаю, что только в свободные часы ваши сотрудники могут пересмотреть старые книги… Но я очень прошу вас найти…

— Хоть бы месяц вы знали, — вздохнула женщина.

Иван Антонович не знал, когда сын его был доставлен в больницу и сколько времени в ней пролежал. Это сильно затрудняло поиски. Пришлось поднять все архивы, начиная с ноября сорок первого года и кончая январем 1942 года. Дело было нелегкое.

Когда Сахаров объяснил, зачем ему нужна эта справка, ему обещали всё сделать и попросили прийти через два дня.

Наконец его усадили в дежурке и торжественно развернули перед ним толстую канцелярскую книгу. За его стулом стояли и слегка улыбались сестры, забежавшие в дежурку.

Одна из них сказала, покраснев:

— Это я нашла… Сахаровых ведь много.

Своими глазами он прочел всё… Диагноз — известный заранее — дистрофия. И ниже запись: «Доставлен в больницу комсомолками Лопуховой и Фединой по поручению Петроградского райкома комсомола».

— Были в блокаду такие бригады комсомольские. Помогали людям. От смерти спасали, — сказала старшая медицинская сестра.

Он записал фамилии, поблагодарил регистраторов, врачей, — всех, с кем ему довелось разговаривать в эти дни, и ушел.