Страница 6 из 167
Когда город стал невыносимо тесен, евреи принялись строить на окраине Лодзи свой пригород.
За городской чертой лежали поля, обширные и песчаные, на которых очень плохо родился хлеб. Даже трава на песках была жидкой, так что скотина там паслась тощая, немолочная, с маленьким выменем. Крестьяне, обрабатывавшие эту землю, были по большей части бывшими крепостными двух братьев, панов Канарских. Они не смогли после освобождения выкупить землю у помещиков. На этой песчаной и неплодородной земле нельзя было ни заработать, ни прокормиться. Крестьяне продолжали жить у своих помещиков, голые и босые, питаясь одной картошкой и подолгу голодая перед каждой жатвой.
Богатый арендатор, коцкий хасид реб Шлойме-Довид Прайс, возивший польскую пшеницу и рожь в Пруссию, однажды бессонной ночью додумался, среди прочего, до того, что надо бы выкупить у братьев-помещиков Канарских эту худую землю, построить на ней местечко на окраине Лодзи и поселить бедняков, ремесленников и извозчиков, задыхающихся от тесноты в городе. На следующее утро, сразу же после молитвы, он велел своему слуге запрячь бричку и отвезти его в имение Канарских.
Будучи опытным в ведении торговых дел человеком, он не поехал прямо к помещикам, а остановился у барского эконома поговорить о ржи, которую хотел купить. Ходя вокруг да около, он расспросил эконома о Канарских, об их делах и торговле. Эконом крутил длинные усы и печально вздыхал по поводу дел своих помещиков, которые по уши увязли в долгах, но не делают ничего, чтобы из них вылезти, сорят деньгами, ездят гулять в Париж, а все заботы оставляют на него, эконома.
Реб Шлойме-Довид спокойно выслушал его и, довольный, отправился на барский двор.
Нет, он не стал рассказывать помещикам, что собирается строить местечко на их полях, — он был не настолько глуп. Он говорил только о стекольной мастерской, которую он хотел бы построить на песчаных почвах, так что, если бы ему подвернулась возможность дешево купить участок песчаной земли, он бы всерьез подумал об этом. У обоих помещиков сразу же загорелись глаза.
— Пане Шломку, — уважительно обратились они к нему, забыв о своем барстве и тыкании евреям, — в нашем имении Балуты так много песка, что его хватит на десяток стекольных мастерских…
Реб Шлойме-Довид не торопился, не улещивал панов и выкупил огромные песчаные поля за двадцать тысяч рублей наличными.
Когда помещики узнали в Париже от своего эконома, что этот еврей строит местечко на их полях, они засуетились, пытаясь отменить продажу. Они заявили, что еврей купил у них землю под стекольные мастерские, а не под местечко и поэтому продажа недействительна. Судьи и асессоры, ходившие у помещиков в друзьях, искали в законах зацепку, чтобы выгнать еврея. У реб Шлойме-Довида не было дворца, чтобы устраивать балы для судей и асессоров, он не умел вести разговоры о собаках и зайцах, которые они так любили, но у него были деньги, золотые кругляшки, до которых судьи и асессоры большие охотники. Поэтому они стали искать в законах другую зацепку, чтобы повернуть их в пользу еврея, а не помещиков. Когда Канарские увидели, что дело плохо, они стали жаловаться властям, ссылаясь на то, что евреям запрещено селиться в деревне. Чиновники ездили в замок Канарских, пили вино, ходили на охоту, танцевали и обещали помещикам решить все в их пользу. Но реб Шлойме-Довид швырял деньги, эти золотые кругляшки, направо и налево, и высокопоставленные чиновники стали затягивать дело, послали его на рассмотрение в Варшаву. Они написали так много сопроводительных бумаг и комментариев с юридическими закорючками, что сами запутались и выпутаться не смогли.
Тем временем на песчаных полях начали строить дома, возводить улицу за улицей, переулок за переулком. Улицы вырастали за одну ночь. Строили быстро, торопливо, вкривь и вкось, кому как нравилось — один дом отступает от линии улицы, другой лезет вперед. В результате улицы извивались змеями. Торопились так, что въезжали в дом, не успев побелить стены… Крестьяне подвозили песок, кирпичи, корчевали пни, размешивали известь, пилили доски, крыли крыши. Еврейские столяры, плотники, маляры, жестянщики, стекольщики работали, торопили, подгоняли. Пока бумаги валялись в Сенате, здесь вырастал город с домами, улицами, рынками, которые не сможет убрать ни один закон.
Прежде чем новый город Балуты, который евреи называли Балут, стал давать официальные названия выросшим на песках улицам и переулкам, сами жители — ткачи, портные и извозчики — дали им свои имена, домашние, еврейские, по хозяевам домов, по стоящим там синагогам и молельням. Появились Синагогальная улица, Перечная улица, улица Свистуна, площадь Ионы-скорняка, переулок Гросмана и так далее — прозвища получило множество переулков.
По краям местечка еще жили крестьяне с их крытыми соломой хатами, с их тощими коровенками, гусями, свиньями и собаками. Но с каждым днем их деревенский облик менялся, их засасывал город. Одни строили, другие подвозили строителям кирпичи и песок, третьи копали глину и корчевали пни. Понемногу они сбросили с себя крестьянскую одежду и переоделись в городскую, купленную в лавках. Они начали зарабатывать и тратить. Их дети стали крутиться в еврейских переулках, научились лопотать по-еврейски, получали кусок халы по субботам за то, что тушили светильники в еврейских домах, растапливали печи зимой. Бедные немецкие ткачи переезжали в крестьянские хаты. Агенты-немцы ходили по деревням и нанимали крестьян и крестьянок работать в городе на фабриках с паровыми машинами, которые начали в это время появляться в Лодзи, устремляясь высокими трубами в самое небо.
В стороне от Вилков, ближе к полям, немецкий мастер Хайнц Хунце, заработавший много денег на своих ручных ткацких станках и заваленный заказами, выстроил фабрику с паровыми машинами, красное здание со множеством окон. На рассвете мощный гудок на его высокой трубе вырывал людей из сна, будил для работы. Сразу же после постройки этой фабрики коцкий хасид реб Шлойме-Довид Прайс, сорвавший куш на продаже участков под застройку в Балуте и носивший теперь репсовый лапсердак, высокую шелковую шляпу и зонтик, а деньги при этом придержавший (толстая пачка банкнот была у него во внутреннем кармане жилета, не снимаемого даже на время сна), отправился через границы и страны до самой Англии, не зная никакого иностранного языка, кроме еврейского, который он коверкал на немецкий манер. Он закупил большие машины, нанял инженера-иноверца и к нему химика, и привез их вместе с машинами в Лодзь. На большом участке, купленном за маленькие деньги, реб Шлойме-Довид построил фабрику с паровыми машинами. И вот второй гудок на высокой трубе, упиравшейся в небо, принялся перекрикивать гудок фабрики Хунце.
Он не брал на фабрику еврейских ткачей, потому что эти иноверцы-англичане не хотели работать по воскресеньям, а только с понедельника до субботнего вечера, но поскольку даже иноверцы на службе у еврея не должны работать по субботам, ибо сказано, что не будет работать «ни раб твой, ни бык твой, ни осел твой»[22], реб Шлойме-Довид Прайс, который был ученым человеком, пошел к раввину и попросил его написать формальный акт о продаже, бумагу, где на смеси древнееврейского и арамейского говорилось о том, что Шлойме-Довид Прайс из святой общины Лодзи, что на реке Лудка, продает фабрику своему слуге Войцеху Смолюху. Этот иноверец с огромными усами цвета соломы перетрусил в раввинском суде, когда хозяин «продавал» ему фабрику.
— Пане, — уговаривал он хозяина, переводившего ему контракт со смеси древнееврейского и арамейского, — я же беден. Как я могу купить фабрику?
— Глупости, Войцех! — ответил ему хозяин. — Делай, что тебе говорят. Ты мне заплатишь за фабрику всего один рубль…
— Но у меня нету рубля, — умолял перепуганный иноверец.
— На, возьми. Я даю тебе рубль взаймы, Войцех, — сказал ему реб Шлойме-Довид. — Теперь заплати мне его за фабрику, которую я тебе продаю. А когда у тебя будут деньги, вернешь мне рубль.
22
Дварим, 5:14.