Страница 159 из 167
Князь Панч-Панчевский оставил дворец отнюдь не в идеальном состоянии. Перед выездом слуги воеводы сильно попортили его. Макс Ашкенази нашел в своем дворце ободранные стены и разломанную мебель. Многих вещей не хватало, Макс не досчитался картин, стеклянной посуды и бронзовых статуэток. Но дело того стоило. Весь город гудел о победе Макса Ашкенази.
— Ашкенази есть Ашкенази, — говорили люди. — Никакой черт его не берет…
Макс Ашкенази сразу же перебрался во дворец и почувствовал, что вернулся к прежней жизни.
Затем он взялся за фабрику, покинутую и разрушенную. На фабрике царил еще больший разгром, чем во дворце. Немцы вывезли машины, сняли трансмиссии, растащили котлы. Требовалось целое состояние, чтобы снова запустить предприятие. У Макса Ашкенази капитала не было. Кроме двух рук, у него не было ничего.
Он хотел было взять кредит в государственном банке. В своем лучшем костюме, с сигарой в зубах, с разумными и складными речами, лившимися людям прямо в сердце, он отправился к директору государственного банка и попросил аудиенции. Толстый разодетый директор, который при русских был банковским служащим и помнил Макса Ашкенази еще по старым добрым временам, принял бывшего короля Лодзи очень любезно. Он даже выразил соболезнование его несчастью и, тряся всеми своими подбородками под бритыми скулами, постоянно кивал в знак согласия с тем, что так пылко и здраво излагал ему Макс Ашкенази.
Конечно, это очень хорошо — восстановить в обновленной Польше разрушенную проклятыми немецкими оккупантами промышленность. Это патриотический поступок, достойный всяческих похвал. К тому же он уменьшит безработицу, которая, к сожалению, очень велика. От них, этих безработных, столько неприятностей — постоянные демонстрации, митинги, драки с полицией…
Однако, когда дошло до дела, до крупных кредитов, которые банк должен дать Максу Ашкенази, чтобы помочь ему запустить свою фабрику, вежливый директор вдруг помрачнел и принялся нервозно барабанить толстыми пальцами по столу.
— Трудно, глубокоуважаемый пан Ашкенази, очень трудно польскому банку выдать сейчас большой кредит. При всем желании мы не можем этого сделать. Вот когда страна придет в себя, окрепнет, тогда мы с радостью поддержим промышленность и торговлю… Уверяю вас…
Нет, они, новые правители, не собирались отстраивать еврейскую Лодзь. Хотя воевода Панч-Панчевский при каждой возможности заявлял промышленникам, что он будет всеми силами помогать восстанавливать то, что опустошили и разграбили немецкие оккупанты, он даже и не думал ставить на ноги этот зажидовевший город, этот Иерусалим на польской земле. Князь всегда не выносил Лодзь, воротил нос от ее запаха, не терпел ее дворцов, построенных бывшими еврейскими арендаторами, ее карет, в которых они разъезжали. С тех пор как он стал воеводой в этом городе, он был особенно зол на него, ненавидел его с удвоенной силой.
Хотя он и занимал высокий пост в новой Польше, хотя и дожил до великой чести стать воеводой во втором городе страны, князь Панч-Панчевский был недоволен. Он предпочел бы другой пост, например, в посольстве в Париже или Риме, где он имел бы дело с верхушкой голубых кровей, а не с какими-то фабрикантами, пропахшими чесноком евреями и лавочниками. Однако на высшие посты в новой Польше назначали не дворян, а разного рода адвокатов, партийных функционеров, даже бывших арестантов и плебс самого низкого пошиба. Лишь считанным аристократам посчастливилось их занять. При этом им запретили подписываться в официальных бумагах своими титулами, они должны были ограничиваться именем, как простые граждане страны. В правительстве встречались люди, которым он, князь Панч-Панчевский, прежде даже руки бы не подал. Вот и министр внутренних дел, его начальник, сидел у русских в тюрьме. И этому человеку он, белая кость, обязан был теперь подчиняться. Но хуже всего было то, что его отправили в этот захламленный еврейский город, где ему приходилось общаться с всевозможными пожирателями селедки, фабрикантами, купцами и бывшими арендаторами, разговаривать с ними, как с равными, а некоторых из них, этих Мойшей и Беров, даже приглашать к себе на балы. Кроме того, к нему таскались журналисты, всякие бумагомараки из иностранных газет, по большей части еврейчики, чтобы взять интервью в связи с нападениями на евреев в Лодзи. Он обязан был им улыбаться, принимать их дружелюбно и заверять в том, что считает евреев равноправными гражданами Польши. В последнее время ему добавилось неприятной работы. Из-за границы приехал важный дипломат, чтобы расследовать положение в стране евреев, терпящих издевательства польских солдат. Вместе с ним из Варшавы прибыли высокопоставленные чиновники. Этого дипломата, который к тому же сам был евреем, — в субботу он отправился к своим в синагогу, — ему, князю Панч-Панчевскому, приходилось сопровождать и обхаживать, он даже дал в его честь званый обед с тостами и речами. Как писали газеты, происходил этот дипломат из Польши, он был внуком какого-то польского еврея, арендатора или лавочника.
Князь Панч-Панчевский, отец города, ненавидел Лодзь, терпеть ее не мог подобно барону фон Хейделю-Хайделау. Каждый раз, когда ему приходилось встречаться с еврейскими фабрикантами, купцами и интеллигентами, его голубая княжеская кровь стыла в его жилах от унижения. Он, князь Панч-Панчевский, не был ярым антисемитом, но он хотел видеть евреев такими, какими они были в его детские годы, — арендаторами и торговцами в длинных лапсердаках, напуганными, покорными, целующими полу одежд помещика. Он любил все старое, традиционное, хотел, чтобы жизнь текла, как во времена отцов и дедов. Чтобы помещик был помещиком, крестьянин — крестьянином, а еврей — евреем. Он не мог представить себе Польшу без еврея, ему не нравилась польская дорога, на которой в окно своей кареты он не видел склоненной фигуры еврея-бородача, смиренно сторонящегося и стягивающего с головы шапку.
Он не выносил евреев с усами, как у помещиков, еврейских банкиров, расхаживавших на балах во фраках, еврейских интеллигентов, всюду лезущих и рвущихся высказать свое мнение, еврейских магнатов с их каретами и дворцами. Пока страна была под русскими, князь Панч-Панчевский ничего изменить не мог. Сам губернатор охотнее бывал на балах и сидел за картами во дворцах евреев, чем в имениях помещиков. Однако теперь, когда Польша снова стала Польшей, надо вернуть порядок, который был заведен в старые, золотые времена: власть — барину, навоз — мужику, заплечная котомка — еврею.
С крестьянами и плебсом он, увы, тягаться не мог. Пришло их время. А вот на евреях можно отыграться. Даже в правительстве многие министры настроены против них. Эти министры хотят отдать всю торговлю и промышленность в польские руки и, прежде всего, выкурить евреев из Лодзи, этой еврейской вотчины, превратив ее в свой, приличный, истинно польский промышленный центр, свободный от пригревшихся там горбоносых королей и корольков.
Воевода Панч-Панчевский делал все, чтобы добиться своего. Он переговорил с директором банка и велел ему придерживать кредиты, когда за деньгами будут приходить евреи. Зато он приказал выдавать щедрый кредит на долгий срок каждому поляку, который начинает строительство фабрики или откупает предприятие у еврея. Кроме того, он изо всех сил поддерживал новое польское мануфактурное общество, созданное христианской партией «Единство», надеясь развить собственное крупное ткацкое и прядильное производство в этом зажидовевшем городе. На открытие первой фабрики «Единства» он привез министров из столицы. Кардиналов и священников он тоже пригласил, чтобы они окропили здания святой водой. Он вызвал к себе представителя Национально-христианского рабочего союза и переговорил с ним, прося профсоюзы пойти навстречу новой ткацкой фабрике, не устраивать забастовок и дать ей работать спокойно. Помимо прочего, воевода помог своему детищу деньгами, добыл для него щедрые кредиты, субсидии. Он, несколько министров и влиятельных депутатов приобрели на собственные средства толстые пачки акций нового предприятия и делали все, чтобы курс этих акций постоянно рос.