Страница 156 из 167
При этом жандарм поднимал револьвер и размахивал им над головой расхристанного человека.
У Макса Ашкенази сразу же похолодело сердце. Он понял, что ничего хорошего от этого хромоногого жандарма ждать не приходится. Якуб сидел бледный и неподвижный. Братья ждали своей очереди. Вскоре пришел солдат и повел их к деревянному столу.
— Будет весело, ребята, — говорил он по дороге каждому встречному. — Веду к столу евреев…
Хромоногий жандарм в кавалерийских сапогах приказал увести расхристанного человека в боковую комнатку и взялся за братьев Ашкенази.
— Откуда и куда вы тащитесь, Мойши?[187] — спросил он, скаля свои желтые зубы.
Якуб вынул бумаги и положил их на стол. Хромоногий жандарм даже не взглянул на них.
— Раздеться! — приказал он.
Братья остолбенели. Вокруг них было множество людей. Рядом с жандармом, за столом сидела молодая иноверка в военной форме. Братья посмотрели друг на друга. Жандарм крикнул солдату:
— Раздеть их! Снять всё! Хорошенько прощупать, не прячут ли они чего!
Солдат подошел и принялся срывать с них одежду, вызывая смех своих собратьев и пассажиров-иноверцев. Какой-то хлипкий офицерчик, молоденький, тощий, хрупкий, с тонкими длинными ногами, тонким острым носом, тоненькими усиками, в гусарской венгерке, висевшей на одном плече, приблизился к столу. Якуб оттолкнул солдата и обратился к офицеру.
— Пан поручик, — сказал он. — Я и мой брат — фабриканты и домовладельцы из Лодзи. Прошу вас взять нас под защиту!
Хлипкий офицерчик молча снял с плеча венгерку. Затем он снял фуражку, обнажив ежик коротко остриженных волос, плотных и русых, как свиная щетина. Лишь после этого он взглянул на высокого, бледного и импозантного человека своими узкими серыми глазками.
— Вот как? Фабриканты и домовладельцы из Лодзи? — переспросил он. — А не большевики ли часом?
— Боже упаси, пан офицер, — вмешался Макс Ашкенази, стоявший в одних брюках и жилете. — Я как раз еду из России, где меня держали в подвале ЧК. Вот мои документы.
— Ну, ладно, посмотрим, — сказал хрупкий офицерчик. — Кричите: «Пусть сдохнет Лейбуш Троцкий!»
— О, пусть он себе сдохнет, — ответил Макс Ашкенази с улыбкой. — Я ничего не имею против.
— Я приказал кричать! — стукнул офицер рукой по столу. — Громко!
— Пусть сдохнет Троцкий! — повысил голос Макс Ашкенази.
— Еще громче! — заорал офицер.
Макс Ашкенази еще громче произнес ту же фразу, но офицер был недоволен по-прежнему.
— Громче, жид проклятый! — стучал он по столу. — Во всю глотку! Иначе ты у меня не так закричишь!
Макс кричал из последних сил под дикий хохот солдат и девицы в военной форме.
— Теперь кричи: «Смерть еврейским Лейбушам»![188] — прервал его офицер. — Громко!
Макс Ашкенази обливался потом и не мог открыть рта. Он тяжело дышал. Офицер ударил его по голове.
— Кричи, не то я из тебя дух вышибу!
Якуб рванулся к столу. Несколько жандармов выкрутили ему руки за спину.
— Кричать! — приказал офицер.
Макс поднял глаза, обвел ими рассвирепевших иноверцев, жаждавших опозорить его, унизить. И дал им то, что они хотели.
— Пусть сдохнут все еврейские Лейбуши! — орал он все громче, сколько хотел офицерчик и насколько позволяли его, Макса Ашкенази, легкие.
Толпа иноверцев ржала от удовольствия.
— Хорошо, — наконец похвалил его щуплый офицер. — А теперь немножко сплясать и спеть, фабрикант и домовладелец из Лодзи. Этакий «Ма-юфес»[189] для наших бравых солдатиков. Живо!
Якуб Ашкенази снова рванулся с места и снова жандармы силой удержали его.
— Нет, Макс! — крикнул он.
Макс его не слышал. С глубочайшим презрением, какое он только испытывал к иноверцам, он посмотрел на своих мучителей, как на стаю готовых разорвать его собак, и сделал то, что они хотели, — стал кружиться в танце среди солдат.
— Живее, быстрее! — кричали поляки и хлопали в ладоши.
Макс Ашкенази кружился до тех пор, пока не упал и не остался лежать на полу, обливаясь потом и тяжело дыша.
— Оставьте его и подведите сюда другого еврея! — велел офицер.
Жандармы подвели к столу Якуба Ашкенази. Он стоял смертельно бледный, но прямой и внушительный.
— Продолжай танец! — приказал офицер.
Якуб не сдвинулся с места.
Хлипкий офицерчик покраснел. Все солдаты смотрели на него и видели, что происходит между их начальником и этим здоровенным евреем. Он не мог допустить, чтобы его команды не выполнялись. Он встал и схватил Якуба за бороду.
— Танцуй! — кричал он и тянул его за бороду вниз.
В мгновение ока Якуб Ашкенази вырвался из рук офицерчика и влепил ему такую оплеуху, что тощий офицерчик отлетел на несколько метров и стукнулся головой о стенку.
Весь вокзал замер. Только девица в военной форме побежала к офицеру, упавшему у стены. Макс Ашкенази поднялся с пола и повернулся к брату, который стоял посреди зала.
— Якуб! — в страхе закричал он. — Якуб!..
Офицер выпрямился, потер покрасневшую щеку и принялся дрожащими пальцами расстегивать кожаную кобуру своего револьвера. Все стояли с широко раскрытыми ртами и смотрели. Офицеру пришлось немало повозиться с кобурой, прежде чем он достал из нее револьвер. Его тощие руки тряслись. Наконец он крикнул стоявшим вокруг людям:
— Отодвинуться!
И выстрелил несколько раз подряд в большого импозантного бледного человека, который даже не тронулся с места.
— Куртку и фуражку! Быстро! — крикнул он жандарму надломленным, писклявым голосом, которому пытался придать воинственности и силы.
Макс подобрался к лежащему на полу окровавленному брату и обнял его.
— Зачем ты это сделал, Якуб?! — кричал он и пытался поднять его с пола.
Но поднять его он не мог. Якуб был мертв. Из его головы на бороду стекала теплая струйка крови.
С деревянных стен вокзала Иисус глядел вниз с креста, на котором он был распят.
Макс заходился плачем над своим братом-близнецом, плотным, большим и внушительным, царствовавшим над всем и вся. Люди вокруг стояли маленькие, низенькие, пришибленные. Ниже всех был Макс Ашкенази, лежавший, как растоптанный червь, рядом с братом, который снова победил его, в последний раз.
Глава двадцать первая
Все семь дней траура, которые Макс сидел по своему погибшему брату-близнецу, его голова, маленькая, седая и не по годам морщинистая, не переставала размышлять о его, Макса Ашкенази, судьбе.
Траур он соблюдал в доме Якуба. Сразу же после похорон его усадили в дрожки рядом с его дочерью Гертрудой и отвезли в дом брата, где он никогда раньше не бывал. Они сидели бок о бок, отец и дочь, в одних чулках на низеньких скамеечках. Они сидели в большом зале с занавешенными зеркалами и покрытыми черным крепом жирандолями и молчали, молчали о своей беде.
В первый день он не хотел ни есть, ни пить, а только курил. Диночка принесла двоим скорбящим по стакану молока, чтобы они укрепили свои силы. Макс не взял стакан. Он глотал один дым и выпускал его на занавешенные зеркала, на траурную черноту блестящего клавира. Пепел от сигары лежал у его ног. Он ни с кем не хотел разговаривать и никого не слышал. Он читал книгу Иова, тяжелые и горькие библейские слова, в которых нет утешения.
— «Да сгинет день, когда родился я, — читал он, — и ночь, в которую сказано: „Зачат муж“!.. Да проклянут ее клянущие день, готовые пробудить левиафана…»[190]
Гертруда склонила к отцу голову и смотрела в священную книгу, на еврейские буквы, которые были ей чужды, но в которых она узнавала свое горе. Он, отец, не утешал ее. Ему нечего было сказать собственной дочери, которой он никогда не дарил счастья, в дом которой не приходил, а когда пришел, то принес с собой скорбь и траур. Смерть принес он в дом тех, кто простил его и хотел спасти. Семидневный траур — вот его подарок дочери Гертруде, чей порог он впервые в жизни переступил. И Макс с головой ушел в книгу Иова, чтобы не видеть людей вокруг, чтобы не поднимать глаза на тех, к кому он вечно был несправедлив, кому причинял только боль. Ему было стыдно перед дочерью, перед бывшей женой Диночкой, носившей ему стаканы с молоком. Вторая жена пришла к ним, села на пол рядом с мужем и своими тяжелыми, полупарализованными руками гладила его плечо. Он не сказал ей ни слова.
187
Мойше — распространенное еврейское имя. В данном случае оскорбительное обращение к евреям.
188
Лейбуш — производное от Лейб, настоящего личного имени Льва Троцкого.
189
«Ма-яфит» («ма-йофес» или «ма-юфес») — буквально «Как ты прекрасна» (др.-евр.), слова из библейской Песни Песней. В польском языке под словом «Majufes» подразумевался еврейский танец и пение вообще. Как правило, данное слово употреблялось в оскорбительном для евреев контексте и стало символом их унижения христианами.
190
Иов, 3: 3–8.