Страница 148 из 167
Помимо прочего нужно было найти время и на то, чтобы сказать слово немецким солдатам. На стенах Лодзи, среди всевозможных прокламаций, плакатов и призывов, попадались и листовки на немецком языке, убеждавшие солдат создавать солдатские советы, которые взяли бы дело в свои руки и не позволяли бы командовать собой офицерам и комендантам. На груди солдат, рядом с медалями и крестами, стали появляться красные банты. На дворце коменданта вдруг вспыхнул красный флаг вместо флага кайзера. Многие солдаты посрывали со своих плеч погоны. Ораторы в солдатской форме выступали с речами о восстании в Берлине.
Барон фон Хейдель-Хайделау плотно закрывал на окнах шторы, чтобы не видеть этого позорища.
В один прекрасный день Тевье пришел на митинг солдатского совета и сказал немцам речь.
Тевье выступал перед сотнями солдат на лодзинском ломаном немецком, которому научился у местных немецкоязычных торговцев и у ткачей-немцев. Не каждое слово из его речи было понятно солдатам, но они прониклись пылом Тевье, тем огнем, который рвался из уст этого тощего и бедно одетого пролетария. Он размахивал руками, торчавшими из драных рукавов, грозил костлявым кулаком правителям и угнетателям, порабощавшим трудовой народ. Его старые глаза горели юной ненавистью и гневом в адрес всех, кто не хочет установить на свете единство, равенство и братство.
— Браво! — кричали ему суровые ландштурмеры, крестьяне и рабочие, измученные войной, стосковавшиеся по своим домам, от которых их оторвали. — Голосуйте, товарищи!
Барону фон Хейделю-Хайделау пришлось открыть шторы своего окна, чтобы узнать, почему его солдаты так шумят. Он вставил монокль глубоко в глаз и строго посмотрел на смешного тощего человечка, который громко кричал, выступая перед его, барона фон Хейделя-Хайделау, подчиненными. Он никогда прежде не видел его, этого еврея, короля социалистов, с которым ему не раз приходилось иметь дело. И вот он, пожалуйста, у него перед носом. Барон не верил собственным глазам. Его противник оказался слишком бедным, слишком осунувшимся и слишком костлявым. Барону стало стыдно, что его враг так убог. Он даже укусил себя за руку, так ему хотелось вытащить револьвер и пристрелить эту блоху, этого шпака[180], явившегося сюда, к его дворцу, выступать с речью перед солдатами, служащими германской армии.
Но солдаты слушали этого костлявого человечка, горячо аплодировали ему, хлопали так, что стекла в дворцовых окнах дрожали и позванивали.
И барон фон Хейдель-Хайделау раздраженно закрыл шторы и опустил голову, погрузившись в горькие мысли. Он размышлял о кайзере, об армии, о Германии, о своем имении в Пруссии. Вот такие ничтожества шпаки скоро будут управлять его страной. Они теперь властители. Рабочие, плебс займут ключевые посты, будут сидеть в министерствах, ведомствах, повсюду. Какой-то чертов шорник уже стал регентом Германии. Один Бог знает, что станет теперь с его, барона фон Хейделя-Хайделау, имением. Холопы начнут вытворять там всякие гнусности. Очень даже может быть, что вшивые поляки будут господами в его поместье. Они будут отрывать куски от его Восточной Пруссии.
Он почувствовал, что его глаза увлажнились. Мокро было и у него в носу, и в складках его старых губ. Все в нем плакало.
На улице перед его дворцом в кузове грузовика стоял Тевье и выступал с таким пылом, что казалось, будто он парит в воздухе.
Еще никогда дочери Тевье и жена его Кейля не смотрели на него такими восторженными и удивленными глазами.
— Вы только посмотрите, как его слушают! — дергала Кейля своих дочерей за рукав. — Если бы я не видела этого сама, я бы ни за что не поверила… Весь мир сошел с ума…
Глава семнадцатая
Феликс Фельдблюм, офицер, отправившийся на поле боя добровольцем, чтобы добыть для Польши независимость, потому что только в независимой Польше возможны свобода, равенство и братство всех жителей страны, добился своего. Польша была свободна. Терновый венец, который судьба возложила на голову народа народов, чтобы он выполнил свою польскую миссию во имя наций мира, был снят. Вавель, королевский замок на горе Кракова, где лежали польские короли и поэты, перестал служить казармой австрийским кавалеристам и стойлом их лошадям. Польское знамя реяло на ветру над Краковом и всей страной.
Краковские легионеры, юные сыны Польши, называвшие себя «крокусами», шли с саблями и винтовками, с польскими знаменами и песнями на восток, ко Львову, столице Галиции, которую удерживали жившие там украинцы. Легионеры шли, чтобы захватить этот город и вернуть его под крыло польского орла. Среди других полков был и полк, в котором служил Феликс Фельдблюм, прошедший путь от простого солдата до офицера. С саблей на боку, с офицерскими погонами на сутулых плечах он широко шагал впереди своих легионеров, ведя их на восток. Его легионеры пели «Песню крокусов»:
Да, жидам было плохо, как и обещали «крокусы» в своей песне.
По стране бродили демобилизованные солдаты, принадлежавшие к разным народам и нациям. С Украины, из Крыма и из Подолии, с Волыни и из Белоруссии — отовсюду солдаты распущенных германских армий торопились домой, на родину. Не хватало поездов, чтобы вывезти эти нетерпеливые полчища. Они висели на ступеньках вагонов, лежали на крышах составов, цеплялись за буфера, чтобы как можно быстрее вернуться домой, но даже так поезда не могли вместить всех желающих. Десятки тысяч демобилизованных солдат слонялись по дорогам Польши, неприкаянные, расхристанные, возбужденные и обеспокоенные тем, что происходило, а еще больше тем, что готовилось произойти. Революционеры прикрепляли к груди красные ленточки. Эльзасцы вместо сорванных немецких знаков различия вешали себе французские[181]. Они весело маршировали по улицам, заговаривали по-французски с девушками и кричали:
— Вив ля Франс![182]
Поляки из провинции Познань крепили польских орлов к своим немецким фуражкам и выкрикивали патриотические лозунги Польши на ломаном польском языке, мешая его с немецкими словами. Они стали пользоваться большим успехом у польских девушек. Они заполняли католические церкви, они были везде и всюду.
Полное замешательство царило среди австрийских солдат. Побежденная страна расползалась по швам, как старая, латаная-перелатаная одежда. От нее отваливались куски. Брошенные на произвол судьбы, распустившиеся солдаты утратили всякое представление о дисциплине. Они захватывали и подчистую грабили интендантства, продавали за гроши оружие, опустошали полковые кассы. Они начали говорить на родных языках, цеплять к форме эмблемы своей родины. Издерганные, распоясавшиеся, они вешали на голубые австрийские мундиры, лишенные ремней, номеров и отличий, национальные значки всех мастей. Поляки вступали в польскую армию, пели на улицах польские песни. Чехи срезали австрийские знаки различия со своих мундиров и кокарды с портретами его королевского и императорского величества со своих фуражек. Место австрийской символики занимали чешские флажки и кокарды, которые мальчишки продавали на всех углах. Венгры украшали себя своими национальными цветами. Боснийцы, румыны, словенцы, украинцы, сербы, хорваты — все распевали свои песни, все размахивали руками, громко разговаривали, носились, словно обезумевшие. Каждый рвался домой. Евреи не трогались с мест, оставались там, где были их дома и синагоги, рынки и старые кладбища, но на стенах их жилищ уличные мальчишки писали оскорбления и угрозы, проклятия и бранные слова. Школьные меловые надписи на всех заборах требовали, чтобы евреи убирались в свою Палестину, иначе их всех перережут. Под звуки победных фанфар иноверцы швыряли камни в окна еврейских домов.
180
Пренебрежительное наименование штатских.
181
В результате первой мировой войны Эльзас, отторгнутый Пруссией в 1870 году, был возвращен Франции.
182
Да здравствует Франция!