Страница 145 из 167
— Премного благодарен, барин! — поклонился кучер, привстав на козлах и снимая свой блестящий цилиндр.
В ресторане, снаружи выглядевшем очень бедно, Мирон Маркович заказал великолепную трапезу — с мясом, с закусками, с коньяком и всякими деликатесами, которых давно уже не видели в этом голодающем городе. Макс Ашкенази весьма охотно принялся за вкусную еду после тех убогих блюд, что он готовил себе сам в последнее время.
— Берите хрен, господин Ашкенази, и соуса налейте сверху, так вкуснее, — подбадривал его Мирон Маркович, суетясь и обслуживая его за столом. — Будем здоровы! Дай Бог, чтобы нам была радость друг от друга!
За вкусными блюдами, за хорошим коньяком оба оттаяли. Мирон Маркович сверкал своими круглыми черными глазами, не переставая хлопать Макса Ашкенази по спине и пожимать ему колено.
— Ну, что? Мирон Маркович Городецкий знает, как добыть хороший кусок, а? — хвалил он сам себя и напрашивался на похвалы Макса Ашкенази.
Он размяк, стал сентиментален и, по примеру русских, расстегнул перед Максом Ашкенази душу на все пуговицы. Он выложил ему историю своей жизни. В детстве, прошедшем в Одессе, он помогал матери-вдове носить кур и гусей в богатые дома, пока не перебрался в Лодзь, где сначала был посыльным в магазине. В конце концов ему удалось стать коммивояжером, и он принялся разъезжать по всей России безо всякого права жительства. Нет, он выбился в люди не за счет школ и образования, как другие. Сам, собственными руками он прокладывал себе путь.
— Моя жизнь была трудна, — задушевно говорил Мирон Маркович, глядя Максу Ашкенази прямо в глаза. — Тяжело было еврею без права жительства разъезжать по России. Однако Мирон Маркович смеялся над всем миром и приезжал куда угодно. Другие коммивояжеры пытались было уговорить его креститься, стать лютеранином и облегчить свою жизнь, но Мирон Маркович Городецкий сказал им: «Нет, братишки. Веру я менять не буду! Не будь мое имя Мирон Маркович Городецкий!»
Максу Ашкенази очень понравилось то, что Мирон Маркович не захотел менять свою еврейскую веру. К похвальному чтению им кадиша теперь прибавилось еще одно достоинство, куда более весомое и важное. Макс Ашкенази выразил собеседнику свое уважение. Мирон Маркович так и таял от удовольствия.
— Нет, я не праведник, — проникновенно продолжал он. — Вы же знаете, в дороге иногда приходится есть трефное, нарушать субботу, случаются и, между нами говоря, кое-какие другие прегрешения. Подцепишь иной раз какую-нибудь бабенку, шиксу[177], извините меня за такие разговоры, всякое бывало. Однако отказаться от таких вещей, как йорцайт, Судный день, забыть еврейского Бога — это, братушки, совсем другое дело. Тут уж нет! Это я всегда соблюдал!
Когда дело дошло до новых порций выпивки, показавшихся Максу Ашкенази лишними, он перестал пить, он выливал их в тарелку, как всегда поступал в подобных случаях, чтобы не потерять голову. Мирон же Маркович опрокидывал рюмку за рюмкой. Вскоре он даже начал плакать, изливая перед Максом Ашкенази все те неисчислимые горести, которые выпали в жизни на его долю. Он исповедовался перед ним, выкладывал все как на духу, раскрывал ему свои тайны, рассказывал об обидах, нанесенных ему его женушкой, заменявшей его другими мужчинами, когда он бывал в деловых поездках. Макс Ашкенази успокаивал его, но Мирон Маркович не давал себя утешить и порывался расцеловать собеседника.
— Вы для меня отец родной, дорогой господин Ашкенази, — говорил он, прислоняясь к фабриканту, и благодарил его за все его благодеяния, хотя сам Макс Ашкенази не имел ни малейшего представления о том, какие благодеяния он совершил для Мирона Марковича.
Неожиданно Мирон Маркович припал к бочке, вылил на свою разгоряченную голову несколько ковшей воды и сразу же протрезвел, да так, словно не пил до этого ни единой рюмки. В мгновение ока он снова стал энергичным, бодрым и веселым человеком, для которого, казалось, ничто на свете не было слишком трудным.
С огромным энтузиазмом он принялся готовить отъезд Макса Ашкенази. Во-первых, он свел его с двумя типами в костюмах: костюмы были наполовину военные, наполовину гражданские, а сами типы — наполовину русские, наполовину финляндцы. Высокие, загорелые и обветренные, с трубками во рту, настоящие молчуны, они были так же молчаливы, как Мирон Маркович разговорчив. Ни слова не говоря, они слушали лившуюся потоком речь Мирона Марковича и только курили. Затем они оба, один за другим, кивнули, давая понять, что возьмут с собой предложенного Мироном Марковичем пассажира.
Макс Ашкенази чувствовал себя неуютно в обществе этих двух высоких иноверцев, которые цедили слова и ходили в полувоенных, полугражданских костюмах. Мирон Маркович наговорил ему про них много хорошего. Они, мол, уже не одного человека переправили по его, Мирона Марковича, просьбе, а потом он получал с той стороны добрые весточки от переправленных людей. Они, эти типы, контрабандисты. Они нелегально провозят в Россию продовольствие и товары из Финляндии. Туда они едут порожняком. Проводники они хорошие, а лодка у них маленькая, рыбацкая лодка с парусом. Еще ни разу не случалось, чтобы они попались. Кроме того, они водят дружбу с комиссарами, делятся с ними доходами, поэтому с ними надежно и безопасно, как под фартуком у родной мамочки.
После этого Мирон Маркович сделал для Макса Ашкенази еще несколько добрых дел. Он поменял ему деньги, нашел для него иностранную валюту, помог ему упаковать его вещи, спрятать драгоценности в простые полотняные мешочки.
До самого последнего дня, дня отъезда, Мирон Маркович забегал в синагогу вместе с Максом Ашкенази, чтобы не пропустить чтение кадиша. Макс Ашкенази молился очень набожно, слово за словом четко произносил восемнадцать благословений. Он поднимал свой взгляд к потолку синагоги, шепча молитвы, призванные Божьей милостью сохранить его от дурных людей, разбойников и злодеев.
Все шло гладко, как надо. У Мирона Марковича ничего не срывалось. Он тихонько вывез Макса Ашкенази из его квартиры вместе с багажом. На дрожках они отправились на Балтийский вокзал, откуда им предстояло ехать поездом до берега моря. Прошло много времени, пока собирали поезд. Макс Ашкенази был сильно встревожен, боялся не успеть. Каждая минута казалась ему вечностью. Мирон Маркович сидел на баулах и был спокоен и весел, как всегда.
— Я уже привык, это не в первый раз, — шепнул он Максу Ашкенази. — Не беспокойтесь, все пройдет как по маслу.
При посадке на поезд началась суматоха, толкотня. Хотя была зима, многие жили на дачах у моря. В городе было холодно, тесно и голодно. В шинелях и шубах, в валенках и лаптях, мужчины, женщины, старые, молодые — все бросились к поезду, лезли в двери и окна, подпрыгивали, рвались внутрь. Макс Ашкенази растерялся, оказавшись в этой толпе людей. Он не привык к таким поездам. Еще меньше он привык сам затаскивать в вагон свой багаж. Это делали за него носильщики. Однако Мирон Маркович с дьявольским проворством проложил путь сквозь эту толкучку, внес баулы, пропихнул вперед Макса Ашкенази и очистил для него место. Он в два счета перезнакомился со всеми соседями по вагону, он заговаривал с каждым, смеялся и устраивался поудобнее.
— Еще немножко, товарищи, вот так, спасибо, товарищи! — проталкивался он сквозь толпу, говоря на своем одесском русском с картавым «р» в частом у него слове «товарищи». Поезд тащился лениво, свистел, сопел, делал рывки, но все равно шел медленно и нудно. На каждой маленькой станции он застревал и не желал трогаться с места. Макс Ашкенази забился в гущу людей. Он торопился к морю. Больше всего его радовала его шуба, богатая шуба, в которую было зашито целое состояние. Мирон Маркович ободрял его своей веселостью, к тому же он добыл для него сидячее место.
— Эй, красавица, — сказал он вдруг краснощекой шиксе с курносым носиком, — будь так добра, уступи моему отцу место. У тебя ноги молодые и сильные, а мой отец слабоват…
Краснощекая девица еще больше покраснела от мужских комплиментов и поднялась с места. Макс Ашкенази не хотел садиться. Все смотрели на него, а он этого не желал. Он даже рассердился на этого плута Мирона Марковича, поднимающего так много шума. Однако Мирон Маркович остался таким же веселым и добродушным, как раньше. Во всей этой тесноте он принялся рассказывать анекдоты, сыпать сальными коммивояжерскими шутками, над которыми пассажиры в вагоне смеялись от всего сердца, хватаясь за бока.
177
Девушку-нееврейку (идиш).