Страница 4 из 19
Кару: Срази его своей потрясностью. Он, оглянувшись на всю свою жизнь, поймет, что до сих пор она была лишь бледной тенью пред встречей с богиней. Его настоящая жизнь начинается СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ.
Это, конечно, слегка перегиб, но я ценю оказанное доверие. Где ты, сумасшедшая женщина?
— В Южной Африке. Пытаюсь выследить этого браконьера. Не думаю, что он хочет быть найденным.
— А это... не опасно?
— В есело! Кто-то украл мою расческу из гостиничного номера, и оставил на дверной ручке мертвую змею. Надев пастью на ручку.
— ЧТО?
— Просто еще один день в Африке. Приятно увидеть знахаря за работой — за какими-то универсальными обрядами , снимающими проклятье. Надеюсь, на сей раз мне не придется пить кровь.
— Кровь? Чью... Неважно. Не отвечай. НЕ НАДО!
— Человеческую. Это и ежу понятно.
— Ну, я же попросила.
— Шучу я. Никакого распития крови. Я лучше пойду. А У ТЕБЯ. Наступает замечательное время, чтобы влюбиться сегодня вечером. Хочешь махнуться жизнями?
Я на минуту-другую задумываюсь, поскольку в этот момент Кару наиболее близка к тому, чтобы все объяснить, с того самого вечера, когда мы стояли перед той дверью в Йозефове* и наблюдали за синим пламенем, который превращался в ничто. Она была в шоке и горевала, и испытывала гнев, но нисколько не жалела себя. После того, как она провела день, обняв себя за колени и раскачиваясь, глядя в никуда, мы похоронили Кишмиша в парке Летна**, и после с ее лица слетела вся вялость, и по глазам было видно, что она сосредоточенно обдумывает какой-то план. Что, в свою очередь, вдохновило меня создать свой, но в моем больше поцелуев и меньше распития крови. Как-то так.
Я написала в ответ: Е сли я говорю «нет» — я плохая подруга?
— Ни за что. Просто запомни каждую деталь. Прямо сейчас мне нужны сказки. Оголтелые.
Я люблю ее. Пишу в ответ: Обещаю. Пожалуйста, не рискуй.
И на этом конец, потому что она не отвечает. Я представляю, как она стягивает за хвост змею с дверной ручки, чтобы выйти из одноместного номера отеля где-то там, в Африке, и чувствую, что одновременно верю и не верю, ощущаю защищенность и печаль, потерянность. Я испытываю чувство вины. Часть меня считает, что я должна быть с ней в этой сумасшедшей погоне, но я знаю, что не подхожу для этого. Я не умею драться, говорить на зулусском или урду, или типа того, и она будет переживать, как бы защитить меня. Да и как бы там ни было, я предлагала свою помощь. Она ответила отказом. Она сказала, что я ее якорь: я должна быть связующим звеном между ней и «реальной жизнью», оставаться в школе, рассказывать ей новые подробности о Викторе — живой мумии — и волосах в носу профессора Антона, и о том, смеет ли Каз показываться в «Отравленном гуляше».
И Мик. Я должна рассказывать ей о Мике. Она очень на этом настаивала.
Если сегодня все пойдет хорошо, тогда будет о чем рассказывать. В свое время. Предположительно. Просто я начинаю не с этого. Я начинаю с рисунка. Я работала над ним пару недель, перерисовывая его снова и снова, и наконец-то, он стал достаточно хорош для того, чтобы стать рисунком, достойным дать начало любовной связи.
Любовная связь. Звучит как-то по-средневековому, что ли. И к тому же обреченно. Словно обреченно — это вполне понятная приставка к любовной связи. Ладно, фиг с ней, с обреченностью, до тех пор, пока это содержательная и обреченная на неудачу любовная связь, а не бледное и безжизненное прозябание. Я не ищу свою судьбу. Мне семнадцать лет. Я хочу поцелуев и продвижения на несколько шагов вперед по шахматной доске. Ну, понимаете, делать что-то ЖИВОЕ.
(Вместе с моими губами.)
Рисунок у меня в сумке, с остальным... реквизитом. Кое-что уже расположено по всему городу. Все должно быть готово до того, как я пойду на работу, а на работу я пойду... прямо сейчас.
Привет, Кукольный Пражский Театр. Еще одна суббота. Просто поднимайся по лестнице со своей сумкой с фокусами, ничего не замышляя...
О, Бог мой, вот он.
Трикотажная шапочка, коричневая кожаная куртка, футляр для скрипки. Милые розовые щечки с мороза. Какой прекрасный выставочный экземпляр. Он словно красивая книжная обложка, за которую ты зацепился взглядом. Прочти меня. Я забавная, но умная. Ты не сможешь меня отложить в сторону. Небольшой бонус к его ходьбе. Это музыка. Он в наушниках — таких больших, внушительных, не какие-нибудь там затычки в уши. Мне интересно, что он слушает. Наверное, Дворжака или вроде того. На нем розовый галстук. Почему он мне не ненавистен? Я ведь ненавижу розовый. За исключением щек Мика.
Привет, щечки Мика. Скоро мы познакомимся друг с другом поближе.
Ай! Визуальный контакт. А ну, не смотри на меня!
(Он что... покраснел?)
Ноги, а ну помогите мне утопать отсюда. Мы идем друг другу на встречу. Если не предпринять немедленного отвлекающего маневра, то мы рискуем встретиться прямо у дверей.
Паника!
Эй, гляди, какое увлекательное объявление на стене! Я должна остановиться и оторвать одну из этих маленьких бумажек с телефоном, по которому можно позвонить и узнать о том, что изменит мою жизнь — эффективном...
Лечении женского облысения?
Класс.
— Это не для меня, — ляпнула я, но опасность миновала. Пока я увлеченно пялилась на полный очарования флаер о женском облысении, Мик проскользнул в здание.
На волосок от гибели. Впервые мы почти (выражаясь языком Кару) «вошли в магнитные поля друг друга». Он бы придержал для меня дверь. Я должна была бы ответить на этот жест кивком головы, улыбкой, сказать спасибо, и после этого пройти перед ним по всему коридору, гадая, смотрит ли он на меня или нет. Я знаю, как это будет выглядеть. Я вдруг осознаю, что у меня множество групп мышц, вовлеченных в процесс ходьбы, и попытаюсь начать их все контролировать, как кукловод, и в конечном итоге буду выглядеть так, будто взяла это тело на время, погонять и еще как следует в нем не освоилась.
А вот теперь я могу идти следом за ним по коридору и смотреть на него.
Привет, спина Мика.
На его скрипичном футляре приклеена надпись:
ВСЕ В МИРЕ ЧУДО. ЭТО ЧУДО, ЧТО МЫ НЕ РАСТВОРЯЕМСЯ В ВАННОЙ.
ПИКАССО
Что совершенно не заставляет меня представлять Мика в ванной. Потому что это было бы неправильно.
Пока-пока, спина Мика.
Он проходит через свой дверной проем, а я через свой, и таким образом, закреплена еще на один вечер одна из величайших несправедливостей на свете: разделение музыкантов и кукольников.
У них своя закулисная гримерка, у нас — своя. Можно подумать, что кто-то боится, будто мы все перепутаемся. На нашу землю ступил виолончелист – взять его! Или, что более вероятно, но менее интересно, это всего лишь вопрос пространства. Обе гримерки не очень большие. Это всего лишь два помещения со шкафчиками и парочкой унылых диванов, без окон. Диваны музыкантов чуть унылее наших — единственный ключ к здешней иерархии. Кукольники заправляют, но заправлять особо нечем. В общем, музыканты уважают их статус (то есть, свою легкозаменяемость), а вот певцы не особо.
Вот причина, по которой я ненавижу, когда приходится работать с операми, как сейчас, — мы ставим «Фауста» Гуно, и не то чтобы я не любила оперы. Я не мещанка. Я просто не люблю оперных певцов. В особенности знойных итальянских сопрано с густой подводкой вокруг глаз, которые ходят выпить со струнной группой оркестра после представления. Ррр, Чинция «Поддельная Родинка» Поломбо.
Короче. Кукольники здесь важны. Всего их десять, шесть из которых находятся в гримерке, довольно плотно заполняя ее собой.
— Сусанна, — говорит Прохазка, только завидев меня. — Мефистофель снова пьян. Не возражаешь?
Пьяный дьявол. Все в один день. Для ясности, я не кукловод — я куклодел, а это совсем другой зверь. Некоторые кукольники занимаются и тем, и другим: создают и делают представления. Но моя семья всегда занималась только изготовлением марионеток, придерживаясь мысли, что возможно быть средним и там, и там, или можно преуспеть в чем-то одном. Мы преуспевали. Не то слово. Однако куклодел должен понимать кукловодство. Мой профессор в лицее — Прохазка, который, так уж случилось, оказался здесь ведущим кукольником — требует практического опыта в театре, поэтому я здесь. Я ношусь сломя голову и выполняю просьбы кукловодов, перетягиваю марионеток, ретуширую их, чиню костюмы и одалживаю запасную пару рук для чего-нибудь простого, как, например, летающие птицы или клацанье лошадиных копыт.