Страница 28 из 37
И странное дело<p>— чем больше я вглядывался в ее красоту без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.
Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за все время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на ее лице улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание, не кажется ли мне, не спугнуть бы… Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым ее строгое лицо.
— Странно, — сказала она, удерживая на лице улыбку, — ты знаешь, как странно, я видела тебя сегодня во сне.
Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.
Я молчал, совершенно ошеломленный.
— Вот странно, — повторила она. И тут же, словно спохватившись: — Ты только не зазнавайся!
Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или положила на обе лопатки!
— Соня, — сказал я, — почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах победила меня, помнишь?
Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:
— Когда в наше время женщина в чем-либо побеждает мужчину<p>— это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берет верх<p>— это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!
Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.
— Нет, ты соображаешь, что ты говоришь, Соня! Значит, ты плакала оттого, что в моем лице видела унижающего тебя контрреволюционера, так надо понять?
— Да, да, да! Если мужчина даже в любви принижает женщину, такая любовь контрреволюционна… И если ты такой, то ты тоже…
— Постой, значит, если бы я любил тебя, я бы должен был нарочно проиграть тебе эту войну? Стать изменником своему отряду, предать товарищество, как Андрий ради панночки? Нет, Соня, если человек ради любви изменяет революции, вот такая любовь контрреволюционна!
— А если это красная панночка? Панночка-большевичка? Тогда что?
— Ну да, если человек из белого стана из-за такой перейдет в красные ряды, но если из-за нее он будет предавать друзей и товарищей<p>— к чертям такую панночку!
— На другое ты не способен!
Мы начали снова ссориться. Пионерские горны, заигравшие отбой купанию, позвали нас на тот берег и окончили наш спор.
Когда мы одевались, из кармана Вольновой вдруг выпал орех-двойник. Она торопливо сунула его в карман блузки, взглянула на меня как-то странно, словно испугалась, что я замечу.
Как нас удивили французы
Послышалось предупредительное позванивание из «орлиного гнезда». И на мой вопрос, что там видно, дозорный прокричал:
— Курсом на лагерь семеро неизвестных. Две женщины. В штанах. С фотоаппаратами!
Когда они подошли поближе, я сразу понял<p>— иностранцы. Еще издалека послышался частый, звонкий говор, не похожий на русский. Увидев наш лагерь, неизвестные вдруг припустились вперегонки, и первыми ворвались к нам женщины с веселым криком:
— Салют! Салют! Как это зовут? — уставились на шалаши и тут же начали фотографировать.
— Ша-ла-ши… О, как хорошо! — А сами щелк, щелк, стараясь заснять наших мальчишек и девчонок на фоне диковинных дикарских жилищ.
Подоспели мужчины и приветствовали нас сжатыми кулаками. Значит<p>— свои, это приветствие «Рот Фронт».
Подбежал запыхавшийся круглолицый толстячок в берете и объяснил:
— Ребята… Это к вам французские коммунисты<p>— посмотреть, как живут русские пионеры…
— Морис, — указал на свою грудь худощавый блондин.
— Жак, — указал на свою раскрытую грудь плотный шатен небольшого роста.
Я всегда думал, что французы должны быть черные, и удивился, что по внешности они мало отличаются от русских, только говорят не как мы. На француза больше всех был похож курчавый толстячок, но он оказался редактором журнала «Пионер» Добиным. В объемистом портфеле у него были свежие номера журнала, пахнущие типографской краской и бутербродами.
— У нас есть другой лагерь<p>— опытно-показательный, настоящий, вон там, на горе, — сказал я ему потихоньку.
Редактор рассмеялся:
— Ничего, ваш интересней. Французов детскими пансионами не удивишь, а вот таким… Ну, словом, пошли купаться!
Купание с французами удалось на славу. Купались они весело, все время шутили и смеялись. Ловили в воде друг друга, пойманного хватали за ноги и за руки и, раскачав, бросали в воду.
В этой игре приняли участие и пионеры.
Морис и Жак устроили для ребят живую вышку. Встали в реке, взявшись за руки, ребята вскакивали на их сцепленные руки и, подброшенные, как из катапульты, звонко шлепались в воду.
Потом на лужайке играли в чехарду. Прыгали одинаково ловко и мужчины и женщины. Не отставали и наши длинноногие Костя, Рита и Катя-большая.
Забавно получалось и у Добина. Он не решался перескочить через спины французов из-за своего маленького роста и, разбежавшись, опирался на спину, отскакивая вбок козликом.
Наши ребята так и валились на траву от смеха при виде его потешных прыжков.
Потом побежали смотреть сад и рвать вишни. Ребята были в восторге, что взрослые дяди умеют лазить по деревьям, как мальчишки.
Потом гости сами готовили еду и совершенно не по-нашему. Из вишни и яблок сварили суп. На второе поджарили яичницу с кусочками хлеба и сделали салат. Нас поразило, что в салат они положили не только редиску, свеклу, морковь, но и мелко нарезанную сырую картошку… А самое удивительное листья подорожника, сдобрив все это подсолнечным маслом.
Наши ребята пробовали<p>— и ничего, прожевывали.
Даже хвалили. Немало веселья вызвал наш купчина самовар. Женщины сфотографировались с ним в обнимку.
А мужчины с азартом собирали еловые шишки и раздували его так, что летели искры.
Чаепитием с добинскими бутербродами, пахнущими типографской краской, и закончилась эта встреча.
Гости все время рассказывали что-то веселое, и то и дело возникали взрывы хохота.
Французские гости ворвались к нам, как летний вихрь, закрутили в каком-то вихревом темпе, и казалось<p>— само время убыстрилось. Не успели оглянуться, как уже провожаем. Идем гурьбой и поем песни, танцуем, взявшись за руки, хороводом, под карманьолу.
Вернулся я какой-то ошеломленный. В таком же состоянии были и ребята. Все мы были удивлены, что французские коммунисты такие веселые. Ведь они же угнетенные! Живут в буржуазной стране под гнетом капиталистов. Мы представляли себе, что на лицах трудящихся, приехавших к нам из зарубежных стран, где правят буржуи, должно быть выражение горя и печали. А эти смеются!
— Это они у нас так смеются, а дома у них не посмеешься, — сказал рассудительно Шариков.
— Ну конечно, — подхватила догадливая Катя-беленькая, — поэтому они и веселились у нас, что хотели на свободе насмеяться в запас!
Всем было как-то неловко, что день с французами прошел у нас так сумбурно. Не устроили ни митинга, ни пионерского костра, у которого они бы нам по порядку рассказали, как у них живет детвора, а мы<p>— про свою жизнь.
Только купались, да бегали, да играли. Да еще много фотографировали. А про жизнь как следует и не поговорили.
Впрочем, выяснилось, что со многими в отдельности французы все-таки успели поговорить. Среди шуток, купания, хождения за вишнями французы успели кое о чем и спросить, кое-что и рассказать.
Симона сказала Кате-маленькой, что у нее вот такая же сестренка, даже еще поменьше ростом, что она никуда не выезжала из Парижа. И ей не поверится, что детям бедняков можно жить вот так привольно. Ведь это роскошь<p>— жизнь на свежем воздухе.
Жак спросил Ваню Шарикова, кто его отец, и похвалил его желание стать инженером-изобретателем.
Прюданс, узнав, что Рая-толстая<p>— дочь адвоката, сказал, что ее решение сдружиться с пролетарскими ребятами прекрасно.