Страница 11 из 23
Вслед за Николенко, по обязанности защищать командира, пошёл и его ведомый.
Увидел этот манёвр не только наш командир — тут же заметили его и фашисты.
Это были опытные лётчики. Держась в стороне, они высматривали удобный момент, чтобы ударить по отделившемуся, сбить зазевавшегося. И сразу, словно хищники, почуявшие лёгкую добычу, устремились из-за облаков на самолёты, уклонившиеся от зенитного огня. У кого нервы сдали, того легче бить!
Храбреца Николенко, по его поведению, фашисты приняли за труса. Как бы он возмутился, если бы знал! Но узнать ему не довелось. Наблюдая за огнём с земли, он просмотрел опасность с воздуха.
— Николенко, вас атакуют! — крикнул командир по радио.
Но было уже поздно, немцы открыли прицельную стрельбу. Пушечные залпы, как огненные дубины, обрушились на самолёт Николенко, круша и ломая его. Затем на самолёт ведомого.
И два краснозвёздных ястребка, один за другим, охваченные дымом и пламенем, посыпались на верхушки елей.
…А в это время возвратились восвояси фашистские истребители. Они явились всей эскадрой и густо пошли на посадку. Зенитки сразу замолкли. Всё небо покрылось машинами. Одни планировали на аэродром, другие, дожидаясь очереди, летали по кругу. А наши гонялись за ними, сбивая один за другим.
Подбитые валились и в лес, и на лётное поле. Тут костёр, там обломки. На них натыкались идущие на посадку. Капотировали. Разбивались. Два фашиста в панике столкнулись в воздухе. Иные бросились наутёк.
— Попались, которые кусались! — шутили потом участники замечательного побоища.
Удалось бы набить больше, если бы не несчастье с Николенко, ведь наши остались вшестером.
Да ещё пару пришлось выделить, чтобы связать боем фашистскую дежурную двойку, сбившую Николенко и его ведомого. Только четвёрке наших истребителей удалось действовать в полную силу, штурмуя аэродром и фрицев на посадке.
И попало же Николенко во время разбора боевого вылета вечером того же дня! Критиковали его жестоко, хотя и заочно…
А наутро его ведомого, молодого лётчика Иванова, выбросившегося с парашютом, опалённого, поцарапанного, вывезли из вражеского тыла партизаны. И сообщили, что второй лётчик сгорел вместе с самолётом.
Сняли шлемы лётчики, обнажили головы.
— Сообщить родителям Николенко, что сын их погиб смертью героя… — приказал командир. И добавил: — Тяжко будет отцу с матерью, а ведь сами виноваты, смелым воспитали его, да только недружным.
Война продолжалась. Много было ещё горячих схваток, тяжёлых утрат и славных подвигов. А командир никак не мог забыть, что случилось с Николенко. Принимая в полк молодых орлят, полковник всегда рассказывал эту поучительную историю. И темнел лицом. И некоторое время был сердит и неразговорчив. Так сильно разбаливалась в его командирском сердце рана, которую нанёс ему молодой лётчик своей бессмысленной гибелью.
Карелинка
Если нужно было поразить далёкую, еле видимую цель, никто не мог сделать это лучше молодого снайпера нашей роты — Евгения Карелина, а попросту — Жени.
Это он снял с одного выстрела «фрица с длинными глазами» — фашистского наблюдателя, который разглядывал Ленинград, устроившись на маковке заводской трубы. Фашист так и свалился в трубу, только стекла бинокля сверкнули…
Женя умел выбирать цель и днём и ночью. И позиции находил в самых неожиданных местах: то затаится в болоте среди кочек и снимет немецкого наблюдателя; то заберётся в печку сгоревшего дома, избитую снарядами до того, что она вот-вот рухнет, и выцелит оттуда офицера, вышедшего из блиндажа прогуляться по свежему воздуху.
— Здорово у тебя получается! — завидовали иные бойцы. А Карелин отвечал:
— По науке. Я' траекторию учитываю. Могу попасть даже в невидимого фрица.
И аккуратно протирал кусочком замши стекло оптического прицела. Винтовку он берёг и холил, как музыкант скрипку. Носил её в чехле. Когда Женя выходил на снайперскую охоту, его охранял автоматчик. Берегли у нас знатного снайпера.
Напарника ему дали надёжного, уроженца Сибири, по фамилии Прошин.
Командир сказал ему:
— Сам погибай, а снайпера сохраняй!
— Будьте надёжны! — ответил Прошин.
И охранял на совесть. При выходе снайпера первым выползал вперёд и оберегал выбранную Карелиным позицию, а при уходе прикрывал с тыла.
Однажды он сказал Карелину:
— Молодой ты, Женя, а хитрый: сколько прикончил фрицев, а сам жив остаёшься. Наверное, жизнь свою очень любишь.
— Люблю, — не смутившись, ответил Карелин. — Жизнь мне очень нужна. Длинная-длинная, до седых волос…
— Это зачем же такая?
— Я должен за свою жизнь вывести под Ленинградом грушу-дюшес «карелинку» и виноград «северный карелинский». Друзьям детства обещал, когда ещё пионером был.
— Ага, — догадался Прошин, — так это ты для того у командира отпуска зарабатываешь, чтобы с лопатой в Летнем саду повозиться? Знаю. Наши солдаты видели тебя у мраморных фигур.
— Нет, это я не для того. Чтобы спасти от обстрела мраморные статуи, ленинградцы решили их закопать в землю. А мы их опавшими листьями укрывали, чтобы землёй не поцарапать.
— Ишь ты, какой заботливый! — сказал Прошин, по-отечески обняв Женю за плечи. — Ничего, не бывать врагу в городе. По его улицам Ленин ходил… Здесь нам каждый камень дорог.
Подружились они крепко и за время обороны Ленинграда врагов поубивали немало.
Наступил день прорыва блокады. Бойцы чувствовали подготовку нашего удара и ожидали его, как праздника.
Пехотинцам ставилась задача: с первого броска достигнуть вражеских артиллерийских позиций.
После ураганной артиллерийской подготовки, в которой приняли участие и грозные броненосцы, стоящие на Неве, бросилась вперёд наша пехота.
Обгоняя товарищей, неслись на лыжах Карелин и Прошин.
Жене хотелось во что бы то ни стало достигнуть первым артиллерийских позиций на Вороньей горе. Там стояли батареи тяжёлых орудий, которые вели обстрел Ленинграда.
Вот с ними-то и хотел Женя посчитаться.
Он знал тут все ходы и выходы. По долинке ручья, по канавке, окружающей старинный парк, незаметный в белом халате, проскользнул он в парк, а за ним и Прошин, также на лыжах.
И только они выбрались на опушку — увидели, как из мелкого кустарника поднимаются к небу стволы орудий, выше деревьев.
Лафеты их передвигались по кругу, громоздкие, как тендеры паровозов. Замки орудий открывались, как дверцы паровозных топок.
Эти дальнобойные пушки недавно прибыли с заводов Круппа, из глубины Германии. Гитлер хвастался, что разрушит Ленинград при помощи этих стальных чудовищ.
Вот они готовятся к стрельбе. Белый брезент, прикрывавший гору снарядов, был раскрыт. Солдаты подкатывали вагонетки со снарядами по рельсам узкоколейки. Заряжающие поднимали снаряды лебёдками. Наводчики крутили штурвалы, и пушки медленно поднимали дула к небу. Офицер, поблёскивая очками, торопливо выкрикивал приказания. Позади батареи глухо ворчали большие крытые грузовики.
Карелин понял, что гитлеровцы, перед тем как удрать, хотят выпустить по городу весь запас снарядов.
— Прошин, друг, не позволим! — прошептал он, схватив товарища за руку.
— Да что ты, Женя! Что же мы сделаем вдвоём?
И автоматчик оглянулся, далеко ли рота. Далековато… Позади слышался гранатный бой. У решётки парка наши наткнулись на прикрытие.
— Ишь ты, как мы вырвались вперёд! Что же делать-то?
Но Карелин знал, что. Как кошка, вскарабкался он на дерево и, положив винтовку на сучья, открыл снайперский огонь по орудийной прислуге.
Выстрел, другой, третий — и каждая пуля в цель. Заряжающий опустил рукоятку лебёдки. Снаряд ткнулся в снег, придавив подвозчика. Наводчик ткнулся головой в лафет. Офицер сел, взмахнул руками.
Прошин, стоя за деревом, считал пустые гильзы, сыпавшиеся с дерева как ореховые скорлупки, и шептал:
— Ага, вот оно как, вот…
Но вдруг заметил опасность. Стволы нескольких орудий перестали подниматься к зениту, а стали медленно опускаться. Ниже, ниже, словно высматривая, кто притаился тут, на опушке парка.