Страница 41 из 132
В самом деле, царь издавна, по отзывам князя Куракина, знал подробно способности и любимые занятия молодого финна.
Однако воображение Якко не переходило выше унтер-лейтенанта или гиттенфервалтера, — но другое нежданное для него дело приготовлялось. В аудиенции пред государем он проговорился о Венеции и о тамошних типографиях; несколько слов Якко показали; что ему известно это дело; а об этом деле уже с давнего времени заботился Петр Великий; теперь же вся его деятельность обращена была на это мощное орудие просвещения; типографское искусство еще мало было известно в России; немногие люди в России тогда могли быть к нему способны. Наш Якко был находкою для Петра в этом случае, и он дал ему в одно время несколько важных поручений: он велел ему заняться переводом некоторых иностранных книг, между тем заготовить план для образования новой типографии и в особенности обучить мастеров для типографского дела. Удивление и восхищение Якко были невыразимы; он невольно упал на колени пред великим царем и от полноты чувств не мог проговорить ни единого слова. Так полудикий финн, под могучей рукою Петра, должен был сделаться одним из орудий русского просвещения.
В конце 1722 года почтовая кибитка остановилась невдалеке от Вуоксы; молодой человек в богатом немецком кафтане выскочил из повозки, бросился на землю и целовал ее с жаром юноши. С трудом он выговаривал несколько финских слов, которые едва поняли окружающие; однако ж, они догадались, что путешественник спрашивает о дочери старого Руси.
Память о старике еще не исчезла между жителями Иматры; они помнили отважного рыболова и его удивительные рассказы в долгие зимние ночи. Показали Якко на берег, и в одно мгновение молодой человек бросился в лодку.
Когда он вышел на берег, слезы брызнули из глаз его; он узнал родимую хижину, родимые пороги, — сердце его сильно забилось. «Где же Эльса? Эльса?» — спрашивал он.
Невдалеке несколько праздных финнов окружали молодую девушку лет двадцати; она перебирала пальцами по кантеле, пела старинные песни о финском сокровище Сампо и приплясывала; в переднике ее лежали куски хлеба, полученные ею, вероятно, от слушателей.
— Вот Эльса, внучка старого Руси, — сказали провожавшие молодого человека.
— Эльса! Эльса! — вскричал он и бросился обнимать ее.
Эльса испугалась, закричала, хотела бежать.
— Эльса! сестрица! неужели ты не узнаешь своего Якко?..
— Ты обманываешь меня, Якко умер, убит, — отвечала Эльса и горько заплакала.
— Твой Якко жив, это я, приемыш твоего деда, понимаешь ли?
Эльса смотрела на него, но не верила и продолжала плакать.
Якко едва мог объяснить ей свои мысли. Выучившись почти всем языкам европейским, он забыл свой собственный и не находил в нем самых обыкновенных слов или употреблял одно слово вместо другого; но вид родимых мест помогал его памяти, и финские слова, хотя с трудом, прорастали сквозь пласты чуждых слов и понятий, как корни берез сквозь финские граниты.
— Ты не веришь, что я точно Якко? — продолжал он. — Посмотри на меня хорошенько — неужели я так переменился?
— Якко был наш, суомиец, а ты не наш, ты большой господин.
— Эльса! Эльса! я все тот же; только платье на мне другое. Посмотри, вот камень, на который мы, бывало, взбегали; вот рябина, с которой я бросал тебе ягоды; вот здесь я тебе сделал рожок из воловьего рога; пойдем в избу, я тебе расскажу, где что лежало, где мы спали с тобою, где сидел Руси, где сидела Гина за печкой…
Они вошли в избу; все было в ней на прежнем месте, только стены немного покривились; та же четвероугольная печь, то же волоковое окно, те же сосновые обрубки, та же куча хвороста, служившая постелью. Страшная ночь, рассказ Руси, его смерть, смерть Гины, — все живо возобновилось в памяти молодого финна; он все повторил Эльсе с подробностию.
Эльса уверилась наконец, что пред нею действительно Якко, и бросилась, рыдая, в его объятия. Они сели.
— Скажи же мне, Эльса, как живешь ты? Где живешь ты?
— Я живу здесь, в этой избе.
— Одна?
— Одна; да чего ж бояться? все здесь свои люди. Днем я хожу к пастору учиться грамоте — я уж умею читать, Якко, — потом выхожу на дорогу, играю на кантеле, пою — добрые люди дают мне хлеба — посмотри-ка, я сколько уж набрала его, на целый год. Тут есть даже кнакебре [94]. — Эльса с гордостью показала на ворох кусков, ею набранных. — Вечером прихожу сюда, вспоминаю об отце, о деде, о тебе, Якко, поплачу и лягу спать.
— Ну, Эльса, скажу тебе, теперь будет не то, — я теперь богат, и ты будешь жить богато…
— Что же ты нашел, Сампо, что ли?
— Почти так.
— Где же ты нашел его, Якко?
— У русских…
— Ах, и рутцы тебя не убили? — вскрикнула Эльса, не поняв своего собеседника…
— Не рутцы, а русские, Эльса, или, по-твоему, вейнелейсы.
— Так ты был в их земле?
— Я живу там и тебя повезу туда с собою…
— Зачем? Как можно? — вскричала с ужасом Эльса. — Ведь это так далеко, далеко от нас… Где же мы спать будем?..
— Там, в моей земле…
— Да здесь твоя земля, Якко… эта земля моя, мне сказал пастор, а стало быть, и твоя…
— Ты не понимаешь меня, милая Эльса; в России у меня есть дом, в шесть раз больше, нежели твоя избушка; там ты будешь ходить в пестром платье, каждый день есть чистый хлеб…
— Как это можно? — повторяла Эльса.
— Послушай! — наконец сказала она ему, — знаешь, что я выдумала; вместо того, чтоб мне с тобою ехать, ты привези сюда свое Сампо?..
— Это невозможно, Эльса.
— Отчего невозможно? Ты думаешь, что я не управлюсь; нет, я большая хозяйка; я умею коров доить, делать кислое молоко, даже кнакебре напеку на целый год; а если у тебя столько достанет богатства, то мы купим соли и насолим рыбы, то-то будет счастье.
Молодой человек покачал головою, улыбаясь:
— Все это невозможно, милая Эльса, я служу царю вейнелейсов, я должен ехать в его землю, а неужели ты меня покинешь?
— Как мне расстаться с тобою, Якко! Ни за что, ни за что. На мне уж многие хотели жениться, но я всем отказывала, я всем говорила, что один Якко будет моим мужем, и теперь говорю, как же мне расстаться с тобою? Но зачем тебе ехать, не понимаю; по крайней мере, будем ли мы приезжать домой?
— Мы будем, пожалуй, иногда приезжать сюда.
— Иногда, а как часто? Каждый день?..
— Невозможно.
— Ну, раз в неделю, в воскресенье, в церковь.
— И это невозможно, а разве раз в год.
Эльса не отвечала, но горько плакала.
Между тем невинное предложение Эльсы выйти за него замуж заставило молодого человека задуматься. Посмотрев пристальнее на Эльсу, он заметил, что, несмотря на ее странный наряд и на волоса, поднятые на маковку под безобразную шапочку, Эльса могла почесться красавицей; лицо ее было не совсем правильно, но имело невыразимую прелесть, особенно когда улыбалась; иногда ее голубые глаза беспрестанно перебегали от предмета к предмету, иногда оставались совсем неподвижными, и тогда в них отражалось то грустно-таинственное чувство, которое замечается лишь у женщин северного племени.
Странные мысли приходили в голову молодого человека; теперь он уже другими глазами смотрел на Эльсу; он воображал себе ее одетую в парадное платье, в его доме, в петербургской ассамблее, и сердце его билось сильно и порывисто; но с другой стороны, ему страшно казалось соединить навек судьбу свою с женщиною почти полудикою, которой язык не будет никому понятен, которая понимает в жизни лишь первые ее потребности; он воображал себе все огорчения, которым она будет подвергаться в обществе, для нее недоступном, все насмешки, которые будут преследовать ее безыскусственное простосердечие и совершенное незнание самых обыкновенных предметов. Он испугался мысли провести с нею три дня в одной повозке: самая невинность, самая непритворность ее чувств могли быть для них обоих гибельны.
— О чем ты задумался, милый Якко? — сказала ему Эльса, схватив его за лицо руками. — Ты, верно, раздумал и хочешь дома остаться, не так ли? — И с сими словами она, пока он еще не мог опомниться, горячо поцеловала его в губы. Невольная дрожь пробежала по членам молодого человека.
94
Лепешки из муки, употребляемые только зажиточными поселянами. «Он круглый год ест чистый хлеб» есть у финнов выражение величайшего богатства. (прим. автора)