Страница 32 из 51
ЦИРЦЕЙСКАЯ ОПЕРАЦИЯ
Когда я открыл глаза, царствовала полная тьма, не слышалось ни одного звука, в воздухе не носилось больше никаких запахов. Я хотел сказать: «Не начинайте, я еще бодрствую». Но не мог сказать ни одного слова; ночной бред продолжался: мне показалось, что рев приблизился настолько, что я его слышал в самом себе… Не чувствуя себя в состоянии успокоить свои взбудораженные нервы, я лежал неподвижно и безмолвно.
И в моей душе росла уверенность, что таинственная вещь уже свершилась.
Мало-помалу потемки стали рассеиваться. Вместе с излечением от слепоты и остальные чувства стали пробуждаться: звуки и запахи все увеличивались в числе и приближались веселой толпой. Блаженство! Ах, если бы остаться в таком состоянии навсегда!
Но эта агония шиворот-навыворот шла своим путем вперед, независимо от моей воли, и я снова вернулся в жизнь.
Но предметы, которые я теперь различал, были странной формы, не рельефными, и окрашены в странный цвет. Я видел широкое пространство, более широкое, чем раньше: я вспомнил о действии некоторых обезболивающих препаратов на расширение зрачка; по-видимому, этим были вызваны и объяснялись все странности моего теперешнего зрения.
Тем не менее, я без особенного труда констатировал факт, что меня сняли со стола и положили на пол в соседнем помещении; и, вопреки своим глазам, которые функционировали теперь, как изменяющие форму предметов линзы, мне все же удалось разобраться в своем положении.
Занавес был отдернут. Лерн и все его помощники окружали операционный стол и делали там что-то, чего я не мог рассмотреть из-за их спин — должно быть, приводили в порядок инструменты. Сквозь настежь раскрытые двери виден был парк и не дальше двадцати метров от меня — кусочек пастбища, с которого на нас глядели жующие и мычащие коровы.
Т о л ь к о я должен был бы вообразить себе, что меня перенесли в самую революционную из всех импрессионистских картин. Голубой цвет неба, нисколько не теряя своей прозрачности, превратился в восхитительный оранжевый; трава и деревья казались мне не зелеными, а красными; золотистая ромашка пастбища украшала фиолетовыми звездочками пунцовую траву. Все изменило свой цвет, впрочем, за исключением предметов черного и белого цвета. Черные брюки и белые блузы четырех сообщников не изменились в цвете. Но блузы были забрызганы пятнами… зеленого цвета, на полу были лужи того же зеленого цвета; какая же это могла быть жидкость, кроме крови? И что удивительного в том, что она казалась мне зеленой, раз зелень полей производила на меня впечатление красного цвета?.. Эта жидкость испускала сильный аромат, от которого я сбежал бы, куда глаза глядят, если бы мог пошевелиться. Тем не менее, это не был тот запах, который я привык считать присущим крови… я еще никогда не вдыхал его… так же, как и остальных ароматов этой комнаты… точно так же, как мои уши никогда не воспринимали таких звуков…
И вся эта фантасмагория не уменьшалась и ненормальность моих восприятий не испарялась вместе с парами эфира.
Я попробовал стряхнуть с себя охватывавшее меня оцепенение, но ничего не вышло.
Я лежал на подстилке из соломы… несомненно, из соломы… но солома была розовато-фиолетового цвета…
Все стояли ко мне спиной, за исключением Иоанна. Лерн, от времени до времени, бросал в лоханку кусочки ваты, окрашенные кровью в зеленый цвет.
Иоанн первый заметил, что я проснулся, и сказал об этом профессору. Тогда по отношению ко мне проявилось движение общего любопытства, которое вынудило группу, стоявшую у стола, раздвинуться и, таким образом, я получил возможность увидеть, что на столе лежит совершенно голый человек, руки которого связаны под доской стола. Этот человек лежал совершенно неподвижно и был так бледен, что производил впечатление восковой фигуры или мертвеца; черные усики еще больше оттеняли бледность лица, на голове лежала повязка, запятнанная… ну, зелеными брызгами. Его грудь приподнималась равномерно; он глубоко вдыхал и выдыхал, причем при каждом вздохе крылья его носа вздрагивали.
Этот человек — прошло немало времени, пока я пришел к этому заключению — б ы л Я.
Когда я убедился, что вижу это явление не в каком-либо зеркале, — а проконтролировать это было нетрудно, — мне пришла в голову мысль, что Лерн раздвоил меня, и что теперь я — двое…
Но, может быть, я вижу это во сне?
Нет, наверное нет! Но пока приключение не представляло собой чего-нибудь исключительно ужасного; я не умер и не сошел с ума; очевидность этого вывода невероятно подбодрила меня. (Пусть протестуют, сколько хотят, против того, что я всецело владел в тот момент своим рассудком; будущее подтвердило это смелое предположение).
Оперированный пошевелил головой. Вильгельм развязал его, и я присутствовал при пробуждении моего ослабевшего двойника. Раскрыв ничего не видящие глаза, он замотал головой с идиотским видом, нащупал края стола и сел. Он очень скверно выглядел, я с трудом верил, чтобы похожий на меня человек мог выглядеть таким дурнем.
Больного положили на походную кровать. Он не сопротивлялся и позволил ухаживать за собой. Но скоро он стал задыхаться от болезненных позывов к рвоте, и я мог убедиться, что между нами не было никакой связи, так как я нисколько не страдал от мучивших его припадков, — разве только мысленно, и то из вполне понятного чувства сострадания к джентльмену, до такой степени похожему на меня самого.
Ну, однако!.. Похожего?.. Не было ли это просто повторением моего тела? Или, может быть, оно-то и было моим телом… Пустяки!.. Абсурд!.. Я чувствовал, видел, слышал — по правде сказать, очень плохо, но, во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что у меня есть нос, глаза, уши. Я напряг свои силы и почувствовал, как веревки врезались мне в мускулы: следовательно, у меня есть и тело, волосатое и окоченелое, но все же тело… И мое тело находилось здесь, а не там…
Профессор возвестил, что меня сейчас развяжут.
Веревочная сеть разомкнулась. Нетерпение охватило меня. Я вскочил на ноги одним прыжком, и сложное ощущение наполнило мою душу ужасом и поколебало ее. Боже мой, до чего я был маленького роста и как тяжел!.. Я хотел взглянуть на себя: под моей головой ничего не оказалось. С трудом наклонив свою голову еще ниже, я увидел вместо своих ног два раздвоенных копыта на конце кривых, покрытых жесткою черною шерстью ног.
Я хотел крикнуть во весь голос… и из моих уст вырвался ужасный, преследовавший меня всю ночь рев, от которого задрожали стены дома, рев, повторенный дальним эхом скал, окружавших Фонваль.
— Замолчи же, Ю п и т е р, — сказал Лерн, — ты пугаешь бедного Николая, который нуждается в отдыхе.
И он указал на мое тело, поднявшееся в испуге на кровати.
Итак, значит, я стал черным быком. Лерн, этот ненавистный колдун, превратил меня в животное.
Он грубо издевался надо мной. Три мошенника — его помощники — хамски вторили его смеху, держась за бока. Мои бычачьи глаза научились плакать.
— Ну да, — сказал волшебник, точно отвечая на вихрь моих мыслей, — ну да, ты — Юпитер. Но ты вправе знать о себе больше. Вот твое происхождение. Ты родился в Испании, в знаменитой ганадерии, происходишь от известных родителей, мужское потомство которых уже столько лет умирает храброй смертью, со шпагой в затылке, на песке арен боя быков. Я избавил тебя от бандерилий тореадоров.
Я дорого заплатил за тебя и коров, потому что ваша порода пригодна для моих целей. Ты мне обошелся в две тысячи песет, не считая доставки сюда. Ты родился пять лет и два месяца тому назад; значит, ты можешь прожить еще столько же времени, не больше… если мы дадим тебе умереть от старости. В конце концов, я приобрел тебя, чтобы проделать над твоим организмом некоторые опыты… Пока я проделал только первый.
Тут мой остроумный родственничек должен был сделать передышку, чтобы успокоиться от душившего его смеха. Затем он продолжал:
— Ха, ха, Николай! Как ты себя чувствуешь, а? Я уверен, что не слишком плохо. Твое любопытство, порождение женщины, твое адское любопытство, наверное, поддерживает твое настроение? Держу пари, что ты больше заинтригован, чем сердит. Не правда ли, я прав, а?.. Ну, я человек великодушный, и раз теперь ты, мой милый ученик, сделался скромным, то узнай то, что ты так жадно хотел узнать. Разве я тебе не предсказывал: «Приближается момент, когда все узнаешь», и вот, Николай, теперь ты узнаешь все! Да и мне нет никакого удовольствия от того, что меня станут принимать за дьявола, чудотворца или колдуна. Я не Вельзевул, не Моисей и не Мерлин: просто-напросто Лерн. Мое могущество не зависит от внешнего мира, оно всецело исходит от меня, оно мое, и я горжусь этим. Это могущество — мое знание. Самое большее, что могли бы мне возразить, это — что знание — общечеловеческое достояние, что я его использовал самостоятельно, и в данный момент я наиболее подвинувшийся вперед пионер, главный владелец его… Но не будем вступать в препирательства. Повязка не закрывает тебе ушей? Ты слышишь меня?