Страница 18 из 48
Клио слегка встряхнула его. В ее шутливом тоне снова прозвучал оттенок угрозы. Ребенок кивнул. Он все еще прижимался к матери, держась за ее ногу, и испуганно смотрел на меня. Его темные глаза немного косили, рот был слегка приоткрыт. Я сказал:
— Конечно, будет. По-моему, он и так очень хороший мальчик.
Едва я произнес эти слова, как понял, что мосты сожжены. Барнаби едва заметно улыбнулся, приподняв уголок рта. Я улыбнулся в ответ — надеюсь, подбадривающе. Его улыбка стала широкой, солнечной и уверенной. Сосредоточенный взгляд, из-за которого он казался старше, чем его юная мать, исчез. Барнаби нельзя было назвать красивым ребенком (у него был высокий, бугристый, костлявый лоб, поэтому остальные черты лица казались слишком мелкими), но открытая, счастливая, доверительная улыбка удивительно красила его.
Я был побежден. Неужели в ребенка тоже можно влюбиться с первого взгляда? Может, это произошло потому, что его так изменили несколько моих банальных добрых слов? Или сыграло свою роль воспоминание о Тиме в этом возрасте; внезапная сладкая болезненная тоска по тому времени, когда он был так мал, что я мог взять его на руки и защитить? Импульс — вещь непростая. В то мгновение я ощущал лишь непреодолимое желание защитить и утешить этого улыбавшегося маленького мальчика со взглядом взрослого человека.
Мне вовсе не хотелось брать на службу его мать. Но жизненно необходимо было вернуться к работе. Если бы я отослал Клио, то пришлось бы объясняться с Джорджем, искать через агентство кого-то другого, звонить по телефону, писать, проводить собеседования — в общем, браться за то, что доставляло мне еще меньше удовольствия, чем возня с накапливавшимся грязным бельем, немытыми тарелками, непарными носками, прокисшим молоком и мятыми старыми газетами, заполнявшими все пять этажей моего стандартного дома с неумолимостью закона природы; казалось, его затопляет лава, извергнутая каким-то далеким вулканом. Последней каплей стала сломавшаяся защелка уплотнителя мусорного бака. Ящик выскочил наружу, и его содержимое — яичная скорлупа, банановая кожура, объедки, рыбьи и куриные кости, заплесневевший хлеб, гнилые овощи — начало разлагаться и вонять, как некое попавшее в ловушку и издохшее там допотопное чудовище.
Клио позвонила в фирму, которая производила уплотнитель, и когда ей сказали (как и мне), что эта модель снята с производства и не подлежит ремонту, предложила им приехать и заменить агрегат, причем произнесла это уверенно и безапелляционно, пригрозив звонить дважды в день, пока это не будет сделано, а заодно упомянула об угрозе здоровью и посулила компании плохую рекламу. Не прошло и часа, как прибыл фургон, трое угрюмых кряжистых мужчин извлекли смердящее чудовище и увезли его прочь. Сказать, что с тех пор я стал рабом Клио, было бы сильным преувеличением, но моей благодарности действительно не было границ.
Я уже говорил, что мне было «жизненно необходимо» вернуться к работе. Однако трудно объяснить причину этой необходимости: она не имела никакого отношения к наличию таланта, а также к важности достижения конечной цели. Скорее, это была привычка и стремление к некоей гармонии; хотелось все смести одним махом, а не возиться со всякой дрянью вроде неисправного уплотнителя мусорного бака. За деньги можно купить время так же, как и массу других хороших вещей. Думаю, когда я звонил Элен и говорил, что получил большой заказ, у меня была абсурдная, ребяческая надежда купить и ее, заставить вернуться ко мне с помощью денег. Причем дело заключалось не столько в умопомрачительности суммы, которую я должен был заработать (часть авансом, а остальное после продажи картин), сколько в значительности, которую этот заказ должен был придать мне. Конечно, значительности абсолютно мнимой (как я тут же сказал ей), основанной на том чудовищном отношении к искусству, когда картины считают не артефактом, предназначенным радовать глаз, а надежным вложением денег, то есть любой пенсионный фонд может купить картину и запереть в сейфе банка. Конечно, по большей части мое возмущение была искренним. Элен слушала. Ахала по поводу сумм, которые Джордж собирался получить в Нью-Йорке. Хихикала и спрашивала:
— А тебе не страшно?
Что ж, страх в таких ситуациях присутствует всегда. Ты можешь не думать о нем, но это полезный страх. Он мобилизует.
Мод говорит, что вопросы, которые ей задают во время лекций, почти всегда носят практический характер. Как она пишет — ручкой, карандашом, на машинке или на компьютере? Сколько часов в день, сколько слов в час, сколько времени это занимает вообще? Люди никогда не спрашивают, почему человек пишет и чего он хочет добиться, словно инстинктивно понимают, что на этот ключевой, мистический вопрос ответить невозможно. Элен интересовало, с какой картины я хочу начать. Она спросила:
— Ты уже представляешь себе, как это сделать?
Как и Мод, я умею отвечать на практические вопросы. Буду грунтовать холсты с помощью казеинового клея. Работать свинцовыми белилами, слоновой костью, неаполитанской желтой, ализариновой красной, жженой умброй, жженой сиеной, берлинской лазурью; круглыми кисточками номер четыре, пять, шесть и десять из свиной щетины, круглой колонковой кисточкой номер шесть, а для смешивания — средними и большими плоскими кистями из щетины и полудюймовой плоской кистью из конского волоса. Буду пользоваться палитрой. Мастихином. Пальцами…
Глупее не придумаешь.
Чем дольше ты делаешь вещь, тем хуже знаешь, как ты ее делаешь. Сначала это кажется тебе невозможным; потом ты начинаешь понимать, что если немного повезет, ты сумеешь справиться и добиться почти того, что задумал; этого бывает достаточно для начала, и если тебе повезет еще чуть-чуть, ты начинаешь двигаться в правильном направлении, перестаешь размышлять и просто делаешь дело. Это продвижение вовсе не равномерно: долгие пешие переходы сменяются стремительными короткими бросками, которые обычно совершаются неожиданно. Говоря с Элен, я внезапно вспомнил, что у нее был старый кружевной воротник, купленный на ярмарке антиквариата, в киоске, торговавшем одеждой. Кружево было желтоватым, как на картине, и с такими же мелкими шишечками.
Это помнили мои глаза и пальцы.
Я ответил Элен:
— Да, кажется, начинаю представлять. Но, конечно, всему этому еще нужно будет придать форму.
— Вот и хорошо, — сказала она. — Продолжай в том же духе.
Думаю, что это резкое распоряжение причинило мне боль. Неужели она действительно считала, что «продолжать в том же духе» легко? О, Элен всегда была очень деловитой, очень практичной. В отличие от Клио, отношение которой к моей работе напоминало что-то вроде священного трепета. Когда Клио говорила о ней, то понижала голос. Она считала, что художник это нечто вроде волшебника. Я бы попытался разуверить ее, но такое отношение давало мне некоторые преимущества. Уборщица из нее была неважная; приступы бешеной активности сменялись долгими периодами мрачной апатии, но когда я работал, она яростно оберегала мое уединение, отвечала на телефонные звонки, ходила открывать дверь, общалась с почтальонами, молочниками, коммивояжерами, продюсерами благотворительных прогулок с детскими группами, «свидетелями Иеговы» и людьми, которые приходили считывать показания счетчиков электричества и газа. Конечно, Элен, которой вечно не было дома, не могла избавить меня от всего этого. Думала ли она, когда сверлила чей-то зуб, что я тоже нуждаюсь в защите? Нет, никогда.
Мне начали приходить в голову другие невыгодные сравнения. У Клио было несколько пар джинсов, несколько свитеров и одна шерстяная юбка, которую она ради разнообразия иногда надевала во время ужина; этот жалкий гардероб беспризорницы наводил меня на мысли о «творческом удовлетворении», которое получала Элен от дорогой одежды, как о напрасной и утомительной трате времени, помешательстве на своем «внешнем виде» и бегстве от «реальности». О, я осыпал жену целыми горами лицемерных обвинений! Тщеславная, самовлюбленная, коварная, холодная, бессердечная Элен! Когда, например, она в последний раз сидела вечером у моих ног и видела во мне личность, а не скучного старого мужа? Когда в последний раз интересовалась моими чувствами, взглядами на политику, искусство или просто мнением о погоде? А вот когда я рассказывал Клио о своем отце, которого не знал, и его приключениях в области виноторговли, она сидела на коврике рядом с моим креслом, утопая в шерстяной юбке, как в зеленом пруду, сжимала рукой свою крепкую красивую лодыжку, внимательно слушала и серьезно глядела на меня снизу вверх. Она говорила: