Страница 15 из 48
Эта картина вызывает во мне смешанное чувство тревоги и досады. Наверное, я слышал, как Полли задала Тиму вопрос, на который он не ответил или затруднился ответить, напуганный этой молодой женщиной с ледяными глазами и писклявым голосом; впрочем, скорее всего, он просто застыл от арктического холода, царившего в этом огромном доме. Только мать Неда, облаченная в лыжные штаны и высокие сапоги, казалась одетой соответствующе; скрюченные костлявые пальцы этой маленькой морщинистой ведьмы время от времени высовывались из длинных рукавов огромного, тяжелого, связанного вручную свитера, чтобы указать на картину, которую я, невежда, мог не заметить или пропустить. Нед представил меня как художника, племянника Мод, но я остался для нее безымянным простолюдином. Она называла меня «мистер».
— Боюсь, я не знаю ваших работ, мистер. — Кажется, так она и сказала, и я смущенно отвернулся, потому что бедный Нед в этот момент как раз показывал матери мое «Видение Лондона», расхваливая картину на все лады. Попутно я взглянул на Тима, который оказался предоставлен сам себе и мог разволноваться.
Впрочем, там должна была присутствовать Джойс. Она любила Тима и присматривала за ним, всегда готовая прийти на выручку. Мы останавливались на ночь у нее; она нас и увезла. У меня сохранилось смутное, словно расплывчатый рисунок сепией, воспоминание о том, как потом мы с ней болтали в машине. Видимо, Тим молча сидел сзади. Едва ли мы оставили мальчика в компании Неда, его жены и этой ужасной старухи, его матери. (Насчет нее Мод была совершенно права; мне хватило одной встречи, чтобы убедиться в этом. «Мистер, если ваши копии действительно так хороши, то как же отличить их от оригиналов? В конце концов, речь идет о таких деньгах…» Я ответил, что она сможет определить оригинал по раме, и старуха осталась довольна: «Точно, мистер, видите ли, нам нужно соблюдать осторожность».)
— О, это вопиюще невежественная женщина, — говорила Джойс, сидя в машине. — Она не знает ничего, но думает, что знает все. Или знает, что ничего не знает, но решила, что все, чего она не знает, и знать не стоит. Не пойму, как тебе удалось быть с ней спокойным и вежливым; лично мне хотелось ее пристукнуть. Не думала, что такие бывают, мне, слава Богу, не попадались. И дело тут не в старости. Моя бабушка помнит ее молодой; они встречались во время балов, посвященных открытию сезона охоты; это были пышные приемы; теперь трудно представить, что они значили для некоторых девушек — когда это было, в начале двадцатых? Так вот, бабушка говорит, что Гермиона тогда была удивительно хороша собой и столь же поразительно глупа. Она смотрела сверху вниз на всех, кого считала ниже себя — то есть всех, кто не обладал титулом. В общем, классическая, безмозглая аристократка, из тех, кого высмеивают коммунисты! И это при том, что ее семья не была аристократической, просто богатой, с землей, деньгами, нажитыми на сельском хозяйстве. Они решили, что их дочь непременно должна выйти за помещика. Впрочем, так случается и в наши дни, хотя, естественно, теперь это делается не столь открыто. Я встречала отца Неда всего пару раз; он приезжал навестить мою бабушку, когда она пару лет назад лежала в больнице. Потом я узнала, что когда-то он и бабушка были большими друзьями… даже больше, чем друзьями. Может быть, поэтому она всегда так язвительно отзывалась о Гермионе Оруэлл. Но это неважно… Я хотела сказать вот что: отец Неда был очень милый человек, такой же любезный, добрый и тихий, как старина Нед. Бедняга, он стал калекой. Будем надеяться, что Полли не сделает с Недом то же, что Гермиона сделала с его отцом; впрочем, она — я имею в виду Полли — показалась мне слегка туповатой, во всяком случае, сегодня; думаю, она не в состоянии стать такой же отвратительной. Ты знал первую жену Неда? Дженни мне очень понравилась, хотя она неважно себя чувствовала, когда мы с Генри вернулись в Норфолк — точнее, вернулась я, потому что Генри никогда не жил нигде, кроме Лондона — и тетя Мод представила нас. Дженни была очень мила и приветлива, и Нед тоже; потом они познакомили нас со всеми местными жителями…
Не стану утверждать, что я передал монолог Джойс абсолютно точно. Если бы я попытался это сделать, он получился бы намного длиннее. Однако и этого достаточно, чтобы получить представление о манере Джойс вести беседу — это скорее размышление вслух, чем обмен репликами. Думаю, так разговаривают все женщины, которые слишком много времени проводят в одиночестве или вынуждены общаться только с детьми (у Джойс их трое). Я слушал ее, но это не мешало мне время от времени отвлекаться. Я думал о том, что было бы, если бы висевшее в вестибюле полотно Ван Дейка на самом деле оказалось принадлежащим кисти Лили; представлял себе картины, которые Нед хотел скопировать; подсчитывал, сколько времени мне придется провести в этом ледяном доме, чтобы все подготовить; прикидывал, многое ли можно будет сделать у себя в Лондоне; надеялся, что мой сосед из Вест-Индии сумеет справиться с охранной сигнализацией, когда придет покормить моего старого кота, и пытался вспомнить, оставил ли я консервный нож рядом с банками, которые вынул из кухонного стола.
Должно быть, к концу поездки (мы ехали по замерзшим равнинам Норфолка около часа; всходила луна, и темный пейзаж постепенно расцвечивался черной и серебряной красками) я окончательно ушел в себя, и молчание стало невежливым. Я услышал, как Джойс сказала:
— …извини, я тебя утомила, правда? Ты должен был прервать меня! Генри говорит, что моя болтовня похожа на шум водопада.
— Это очень мирная картина, — ответил я. — Если Генри больше не на что жаловаться, то он просто счастливчик.
Джойс засмеялась. У нее был очаровательный смех — легкий, девичий. Выслушав ее бессвязный поток информации, я на какое-то мгновение посочувствовал Генри. Хотя Джойс является в этом повествовании героиней скорее второстепенной (если бы я был художником восемнадцатого века, то нанял бы помощника, чтобы написать ее на заднем плане), я люблю ее и восхищаюсь ею. Чтобы изобразить эту женщину, особого мастерства не требуется; достаточно небольшой доли симпатии и уважения. Она милая и простая, очень земная, с крепко сбитым коренастым телом и круглым лицом; ее щеки и шея покрыты тонким пушком, как персик (я никогда не испытывал к Джойс физического влечения, но мне часто хотелось погладить ее). Что еще о ней можно сказать? Она добра к пожилым людям; к ней часто приезжают и подолгу живут ее родители, старая бабушка, отец Генри и Элен (а у него нелегкий характер); она прекрасная мать троих детей, хорошо воспитанных, умных и здоровых, как яблоки.
Персики, яблоки… где-то на ее портрете следовало бы написать великолепную корзину с фруктами, и не только потому, что она хозяйка большого сада. Для моего подмастерья визит к Джойс был бы приятным и романтически невинным; он сделал бы несколько набросков уютного перестроенного деревенского дома, ситцевых занавесок с рисунком в виде веточек, выцветших ковров на полированном деревянном полу, узнал вкус густого домашнего супа и свежего хлеба, услышал потрескивание поленьев в камине… Джойс, устроившаяся перед огнем на большом пухлом диване (после обеда Тим исчез; должно быть, пошел поиграть с детьми), выразила сочувствие по поводу того, что произошло между мной и Элен. Она делала достаточно долгие паузы, чтобы при желании я мог ответить ей, но эти паузы ни к чему меня не обязывали. Она говорила, что Тим выглядит лучше, чем в прошлый раз, он более раскован; что если бы мальчик захотел пожить здесь, она была бы рада, и не только за него; ей всегда нужны лишние рабочие руки в саду; конечно, она неплохо платила бы ему, вычитая определенную сумму за еду, чтобы мальчик не чувствовал себя нахлебником. Потом она спросила, как я управляюсь с домом, приходит ли к нам кто-нибудь (пришлось сказать ей, что наша домработница уволилась), сказала, что знакома с дамой, у которой есть агентство в Норвиче, и та может подобрать мне в домработницы толковую деревенскую девушку, а не приехавшую учить язык иностранку, с которой будет куча проблем: языковой барьер, тоска по родине, социальные проблемы…