Знакомые страсти

Малышка опустилась на колени и обняла мафочку, которая поцеловала ее в щеку, но тотчас мягко высвободилась.

— Спасибо, дорогая, но не надо меня отвлекать. Ну вот. Здесь лицо Гермионы не очень хорошо видно.

Она перевернула несколько страниц и остановилась на фотографии сидящей на высоком табурете девушки в балетной пачке с жесткой юбочкой. Внимание привлекали ее длинные красивые ноги. На коленях она небрежно держала букет цветов, и в ее темных, заплетенных в косы волосах тоже были цветы.

— Здесь ей лет семнадцать. Она хорошо танцевала. Смотри, какая она высокая, изящная.

Малышка поглядела на фотографию. Мафочка ждала.

— Очень симпатичная.

У нее ничего не дрогнуло в душе при виде симпатичной девушки.

— Она была красавицей, — воскликнула мафочка. — И умницей! Ей бы учиться в университете, но в те времена девушки — я имею в виду, девушки нашего круга — не должны были зарабатывать себе на хлеб. Мои родители разрешили мне учиться на медицинскую сестру, но мои родители были не такие, как все. А Гермиона — твоя мама — рано вышла замуж. В девятнадцать. Это было очень романтично. Она сбежала с лейтенантом Гилбертом Лэшем, и они зарегистрировали брак в мэрии. Мне до сих пор непонятно, почему они не обвенчались, как положено. Впрочем, тогда я, наверно, понимала. В ее возрасте требовалось разрешение родителей, и ей, верно, не хотелось обычной суеты! Достоверно я знаю лишь одно. Накануне регистрации она пришла ко мне в больницу и спросила, не могу ли я быть свидетельницей. А так как я дежурила до восьми утра, то мне пришлось идти в форменном платье, не переодеваясь. Отлично помню, что чувствовала я себя неловко. Такой торжественный момент для Гермионы, а я в ужасных туфлях на низких каблуках и в черных чулках. И еще мне нестерпимо хотелось спать! Кажется, там снимали, но, боюсь, у меня всего лишь одна фотография, которую Гермиона прислала позднее.

На этой фотографии у Гермионы были коротко постриженные волосы, ко лбу словно прилипли несколько прядок. Платье без талии с мережкой на подоле и у ворота, бусы — несколько длинных ниток — и остроносые, на завязках туфли. Малышка ощутила неприязнь к чужой женщине, которая поставила мафочку в неловкое положение, заставив ее прийти на регистрацию сразу после ночного дежурства и в форменном платье.

— Если тогда ей исполнилось девятнадцать, значит меня она родила уже очень немолодой в 1944 году?

— Ей исполнилось тридцать восемь, — подтвердила мафочка. — Ты права, дорогая, к тому времени много воды утекло.

— Ее муж, этот Гилберт, мой отец?

Мафочка не сумела скрыть удивления.

— Нет, конечно. Я хочу сказать, если бы он был отцом, то…

Она умолкла, беспомощно морщась. Возможно, ей было тяжелее, чем она ожидала. Малышке хотелось взять ее за руку, но она понимала, что не стоит это делать. Мысли мафочки витали где-то далеко. Она старалась сосредоточиться, потом закрыла глаза, и ее лоб прорезала небольшая, но глубокая морщинка, которую Малышка не замечала прежде.

— Ее брак не был счастливым, — продолжила свой рассказ мафочка. — Правда, я об этом долго не знала. Гилберта отправили за границу. Когда они приезжали в отпуск, мы изредка виделись, но я уже вышла замуж, а папуле Гилберт не понравился. Наш папуля не пьет, как тебе известно. Ему нравится, если к обеду есть херес или бокал вина, однако выпить за вечер целую бутылку виски ему и в голову не придет, а для Гилберта ничего лучше быть не могло. Но дело не только в этом. — Мафочка понизила голос. — Гилберт был грубым человеком. Нет, он не бил твою мать. Попробовал бы только, и она бы его бросила. Но в нем чувствовалось что-то такое, даже когда он трезвел. Словно внутри него свернулась опасная пружина и лишь ждала неловкого прикосновения. Скажу честно, Гермиона никогда не жаловалась. Она была хорошей женой. Когда мы оставались одни, она становилась прежней, веселой, яркой, живой Гермионой. Но стоило ему появиться, и она притихала. И все время следила за ним, словно боялась его спровоцировать. Никогда не знаешь, что происходит между мужем и женой, только мне кажется, он пугал ее.

Малышка не совсем верила мафочке. Наверно, та в самом деле репетировала свой рассказ, но все равно в нем чувствовалась напряженность. По-видимому, мысль о страшном муже пугала и самое мафочку, так что ей было больно говорить об этом. Однако у Малышки мелькнула и другая мысль: а не придумывает ли мафочка, хотя это и не в ее правилах, чтобы заранее оправдать случившееся позже.

У Гермионы к тому времени было уже двое детей: мальчик, родившийся через девять лет, и девочка, которая родилась в 1937 году, то есть в том же году, в каком родилась Грейс. Дети Гермионы появились на свет на Мальте, где служил Гилберт Лэш, и мафочка не видела их до самого 1939 года, когда в начале войны Гермиона вернулась домой.

Мартина Мадда тоже призвали, и он отправился военным врачом в Шотландию. Мафочка с Грейс поселились у тети Мод в Шропшире, а когда через год начались бомбардировки Лондона, к ним присоединилась и Гермиона. У тети Мод не было достаточно места для двоих ребятишек, поэтому мафочка нашла для Гермионы две комнаты в фермерском доме неподалеку.

— Там не было ничего лишнего, — сказала мафочка, — зато было чисто и красиво, да и из окон открывался чудесный вид на горы. И на дом тети Мод — если Гермиона и я подходили к окнам, то могли видеть друг друга! Мне это очень понравилось, потому что я боялась, как бы Гермиона не захандрила от одиночества. Она никогда не жила в деревне, а ферма Фаулера к тому же стояла немного на отшибе. Там жили милые люди, Добсоны, муж, жена и две красавицы-дочери, но они работали с утра до ночи в поле и в коровнике. Во время войны помощи было ждать неоткуда, правда, потом у них, как у фермеров, появился итальянец-военнопленный, но тогда никого не было. Ну, я сказала Гермионе: если соскучишься и захочешь поболтать, встань у окна, махни красным платочком и не успеешь оглянуться, как мы с Грейс будем у тебя! Звучит, конечно, по-ребячески, но знаешь, дорогая, мы обе как будто снова стали девчонками. Мужья далеко, Гилберт за морем, папуля, правда, наезжал из Шотландии, но не часто, никаких вечеринок, развлечений, только мы и дети. Мы были опять беззаботными! Брали у Добсонов пони и катались в тележке по укромным тропинкам, устраивали пикники, собирали ягоды, грибы, как мы с тетей Мод во времена моего детства. Бедняжка, она стала совсем слабой и не могла гулять с нами, да и с мозгами у нее уже было не все в порядке, но мне кажется, она была довольна, когда дети прибегали к ней показать, что они насобирали, да и я, хотя скучала по папуле, радовалась, что могу быть с ней рядом, когда ей потребовалась моя помощь. Ужасно. Оглядываешься назад и думаешь, сколько всего страшного случалось в то время повсюду, ведь шла война, а мы были беззаботны, как жаворонки! Мы радовались жизни, в общем, нам повезло. Три прекрасных мирных года среди ужасов войны. Места там на редкость красивые, местные жители, сплошь фермеры, были добры к нам, наши дети росли румяными и сильными на свежем воздухе. Когда я вспоминаю Грейс, то всегда вижу, как она бежит ко мне по каштановой аллее, щечки у нее горят от возбуждения, и она кричит: «Посмотри, какие на деревьях толстые каштаны!»

Голос у мафочки изменился, стоило ей заговорить о смерти Грейс, но все же он был спокойным. Она рассказывала историю Гермионы, а не свою, и короткая страшная болезнь маленькой девочки была в ней всего лишь эпизодом. Мафочка запретила Гермионе приближаться к ее дому, чтобы она не заразила своих детей, а потом слегла тетя Мод.

— Папуля приехал, помог мне. Ему дали отпуск из-за смерти Грейс, но потом, хотя его перевели ближе к Честеру и он приезжал, когда мог, на несколько месяцев я оказалась привязанной к дому. Мод нельзя было оставить одну ни днем, ни ночью. Иногда приходила Гермиона, если девочки Добсонов могли присмотреть за ее ребятишками, но мне все время хотелось спать, и ей наверняка было одиноко. С ее-то живостью, чувствительностью, нежностью быть отлученной от людей, не с кем словом перемолвиться! Да еще в то время! Удивительное число «три»! Недаром к нему относятся с опаской. Сначала умерла Грейс, потом Мод, потом пришло сообщение о Гилберте! Он попал в плен. Его отправили в лагерь на север Италии. Тогда Гермиона ничего мне не сказала, видно, считала, у меня своего горя много. И плохо сделала, что не сказала. Думаю, она была… в отчаянии!