Страница 12 из 19
— Что еще дал розыск на месте?
— Пока больше ничего.
— Подытожим. Директор музея как соучастник кражи отпадает. Кипчак, продавший «Подпаска», тоже.
— Да.
— Другими словами, вы зашли в тупик.
— Нет, товарищ полковник, кое-что на моем счету все же есть. Директор вспомнил о группе студентов художественного училища. Они как раз снимали восемь копий. И судьба этих копий неизвестна.
— Вам неизвестна или студентам?
— Ни им, ни мне. История такая, товарищ полковник. Из треста общественного питания к училищу обратились с просьбой помочь художественно оформить вновь открытые точки. И прямо указали, копии каких картин хотели бы получить — именно тех, что потом украли. Деканат разрешил, даже порадовался, что не везде висеть одним «Медведям». А для студентов это был и заработок, и практика, им потом зачли копии за курсовые работы. Деньги училищу были переведены по почте. За картинами прислали машину с шофером, погрузили — и все, никаких следов.
— В тресте делают круглые глаза?
— Да, товарищ полковник, они картин не заказывали. Хотя заказ оформлен на трестовском бланке.
— Такой бланк мог достать любой завстоловой. В училище хоть помнят человека, с которым договаривались?
— Молодой блондин с бородой.
— Безнадежно. Есть даже шутка: особые приметы — усов и бороды нет… Думаю, вы отдаете себе отчет, что я жду максимума усилий. Если нужна помощь — говорите.
— В данный момент, товарищ полковник, — только автобус и командировка на два дня: повезу студентов в музей опознавать копии.
— Хорошо. А что делается для розыска самих картин?
— Легальные каналы реализации перекрыты. Все организации, занимающиеся покупкой произведений живописи, выставками и прочее, поставлены в известность. Полагаю, будем иметь некоторую информацию и о частных сделках — Томин нащупывает путь в круги художников и коллекционеров.
В помещении, похожем на большую гардеробную, развешана самая различная одежда: от блайзеров до ватников и поношенных пальто. Добром этим заведует веселый лейтенант милиции, который снаряжает сейчас Томина на «первый бал».
— По-моему, товарищ майор, то, что надо! — он оправляет на Томине пиджак. — Богатый приезжий с художественными наклонностями. И идет вам.
Томин приглядывается к себе в зеркале:
— Слишком респектабельно. Надо подбавить пошлости.
— Хотите безобразный галстук, и платочек в карман? — смеется лейтенант и ныряет в гущу «подведомственных» одежд.
В разгаре боборыкинский четверг. Довольно людно и шумно. Общество смешанное. Здесь и солидные, уважаемые коллекционеры, для которых встреча носит «клубный» характер: они что-то рассказывают, обсуждают. Здесь и свои люди, и те, с кем отношения далекие, но кто нужен «для уровня» или как возможный покупатель. Огрубенно говоря, это небольшой и высокопоставленный базар на дому, куда впускают по приглашению либо по надежной рекомендации. Ничего похожего на прием, никакого угощения, даже присесть многим негде.
За порядком надзирает дородная пожилая женщина, которую можно точнее всего охарактеризовать словом «приживалка».
Главная тема разговоров среди гостей — распродажа коллекции Рязанцева.
— Вообразите себе этакое самообслуживание: кто хочешь приходи, что хочешь бери. Двери в квартиру настежь. Все вывалено, гравюры кучей в углу. В каждой комнате — родственник из деревни следит, как бы чего не утащили. Кто Шишкина тащит, кто вольтеровское кресло — с ума сойти, что творилось! А при выходе сидит «на кассе» сама мадам.
— Но ведь она, говорят, ничего не смыслила?
— Мало что не смыслила, она их ненавидела. Эти картины, бронза — ей от них житья не было.
— И… жена Рязанцева назначала цены?
— Что вы! Пригласили двух оценщиков.
— Ужасно, что я опоздал!
— Не жалейте, — утешает мимоходом Боборыкин, — редкостное, доложу вам, было, безобразие. Пыль, паутина, некоторые холсты хранились в ванной, с них осыпались краски.
«Приживалка» впускает высокочтимого гостя. Все, мимо кого он проходит, уважительно с ним здороваются по имени-отчеству. В ответ он лишь молча кивает головой.
— Счастие вас видеть, Николай Романович! — приветствует Боборыкин. — Оторвались от своих теорий, так сказать, ради ветки сирени?
Высокочтимый кивает.
— Вот рекомендую — новый портрет, — Боборыкин подводит гостя к портрету, привезенному Вешняковым. — Смотрите, не буду мешать.
Тамара — женщина, которой Томина представляли у комиссионного магазина, тоже здесь.
— Анатолий Кузьмич! — окликает она. — Признайтесь честно, это Рокотов?
— А почему бы нет?..
В квартире появляются Томин и Додик. Тощего, безобразного и обаятельного Додика встречают оживленно: «Додик пришел!», «Додик, вы не забыли?..», «Додик, вы обещали позвонить про испанскую гитару!»
— Товарищи, — привычно скалится он, — вас много, а додиков мало. Додик может все, но он не может все сразу! Музочка, минутку! — Подводит Томина к Музе. — Мой друг, будущий меценат. Любить не обязательно, но попрошу жаловать.
— Проходите, чувствуйте себя свободно, — равнодушно говорит Муза.
Томина дважды приглашать не надо. Он проходит и непринужденно кивает Тамаре.
— Саша с юга! — вытаращивается та. — Какими судьбами?
— Меня Додик привел.
— Откуда вы знаете Додика?
— Странный вопрос. Кто же не знает Додика? Додика все знают.
— А где он?
— Пошел звонить про испанскую гитару.
— Ой, он мне нужен!.. Додик, миленький, раз ты все равно звонишь, еще две штучки сервилата…
Муза провожает Тамару неодобрительным взглядом и возвращается к беседе с высокочтимым.
— Николай Романович, хотите присесть?
Тот кивает.
— Тася! Стул!
«Приживалка» появляется со стулом.
— Вам, наверно, суетно у нас после вашего уединения, — журчит Муза и ушам не верит — высокочтимый снизошел до ответа:
— Иногда человек нуждается в обществе… хоть сколько-нибудь себе подобных.
А в прихожей Альберт встречает Рудневу.
— Здравствуй, дорогая моя!
— Здравствуй, Альберт. — Она вертится перед зеркалом, взглядывает на старинные часы на стене. — Эти часы жутко отстают.
— Они по Гринвичу ходят.
— Зачем?
— Английские часы — английская привычка. — Он наклоняется к ее уху. — Я достал.
— Фаберже?!
— Тсс.
— Покажи скорей!
— Ну не здесь же.
Альберт ведет ее сквозь строй гостей, натыкается на Додика.
— Додик, не знаешь, что там за деятель? — он указывает на Томина.
— Мой друг. У него то ли вишневый сад, то ли урючный огород.
— И цветет красивыми купюрами, да? Что ищет он в краю далеком?
— Все, что ему сумеют продать…
Представленная Боборыкину, Руднева пускается кокетничать:
— Я раньше думала, что все произведения искусства — в государственных музеях. Для меня это прямо открытие — частные коллекции.
— Милая женщина, разумеется, искусство принадлежит народу. А картины принадлежат мне.
— Но как вам удалось?
— Мы, коллекционеры, сильны целеустремленностью, — холодно и высокопарно вещает Боборыкин. — И великим терпением.
Вокруг Боборыкина начинают скапливаться слушатели; среди них и Томин.
— Мы собираем и храним то, что без нас было бы утрачено. Едва ли не половина моих картин была буквально спасена от уничтожения. Есть полотна с драматической судьбой: я собственными руками вынес их в Ленинграде из руин, оберегал под бомбежками, под обстрелом. Когда большинство людей думало лишь о том, чтобы выжить, мы, собиратели, пеклись о судьбе художественных ценностей. Умирая в нашем госпитале, полковник Островой, которого я трижды оперировал, завещал мне свою коллекцию, веря, что я не дам ей погибнуть.
Видно, что старик сел на своего конька.
Руднева послушала-послушала и бочком отходит — ее, как магнит, притягивает торшер…
Появляется Ким Фалеев, под мышкой у него большая завернутая в газету книга. Альберт встречает его у дверей, забирает книгу.