Ночь будет спокойной

Ф. Б. Одним словом, ООН — это виртуозное предприятие?

Р. Г. Ну, скажем, человек — это недостижимое искушение, и подведем черту… Но ты поймешь, что он на самом деле не был «виновен» в том, что «защищал» Францию, в подобном контексте…

Ф. Б. Как это происходило, когда ты применял на практике свою… виртуозность?

Р. Г. У меня почти постоянно перед носом маячил микрофон; телевидение, пресс-конференции — три месяца Генеральной Ассамблеи в этом смысле изнурительны. Изнурительны! Приходилось говорить с миллионами американцев, которые смотрели на Францию как на девку, находящуюся у них на содержании, но не позволяющую иметь себя столько, сколько им бы хотелось.

Ф. Б. От чего у тебя осталось наихудшее воспоминание?

Р. Г. От депутатов Четвертой республики. Хотя нет, будем справедливы: от некоторых депутатов Четвертой республики. Это были последние черные царьки: они сваливали правительства одно за другим, министры трепетали перед ними, а когда их делегация прилетала в Нью-Йорк, это было что-то… Разжиревшие, опьяневшие от своего жалкого могущества, они вели себя в отношении демократии и республики как девки на содержании. Они были примерно такими же представителями французского народа, как я — фирмы эскимо. Это было время, когда председателя Совета Безопасности, прибывшего просить у Вашингтона чуть побольше деньжат на войну в Индокитае, возили по вечерам на служебном «кадиллаке» в Балтимор смотреть особенно жесткие стриптизы, которые тогда устраивались прямо на стойках баров, да так, что практически можно было уткнуться в голую задницу носом. И это в тот момент, когда мы в Индокитае теряли одних только офицеров такое количество, что это равнялось двум полным выпускам Сен-Сира…[84] То было время, когда два французских депутата, приехавшие по делам, обратились к председателю местного отделения «Альянс франсез» с просьбой раздобыть для них девушек, но с одной оговоркой: они хотели черных. Парень все устроил, потому что хотел… заполучить орден Почетного легиона. Признаюсь, впервые с тех пор, как я с тобой говорю, у меня появилось желание назвать имена… Да, мне хочется назвать имена… Но я этого не сделаю, я не доносчик. Председатель «Альянс франсез», поставляющий черных шлюх двум французским депутатам, потому что он хочет заполучить орден Почетного легиона… Черт! Клянусь тебе…

Ф. Б. Так он заполучил орден Почетного легиона?

Р. Г. Он у него уже был! Он хотел теперь заполучить офицерскую розетку. Эти люди вели себя так, словно чувствовали приближение конца света и боялись, что не успеют сделать перед смертью еще один выстрел. Кстати, в Токио тогда появились первые секс-шопы, их там называли pink-shops. Так вот, можно было наблюдать, как трое выдающихся представителей Четвертой республики — все бывшие министры — примеряли перед остолбеневшими японцами «годмише», искусственные фаллосы. Я знаю, ты мне веришь, но если кто-нибудь подвергает мои слова сомнению, пусть спросит у Жьюглариса, французского журналиста, специалиста по Японии, который все еще находится в Токио…

Ф. Б. В тебе есть какое-то противоречие. С одной стороны, ты встаешь на дыбы, когда нравственность начинает измеряться «на уровне задницы», как ты говоришь, с другой — возмущаешься тем, что министры или депутаты дают волю своему либидо…

Р. Г. Здесь нет никакого противоречия. Это обычный вопрос лояльности. Если бы я захотел нацепить «годмише» и вышел бы в таком виде на Елисейские Поля, чтобы продемонстрировать свою мужественность, это касалось бы только меня. Но если я — Генеральный консул Франции, посол Франции, председатель Совета безопасности, министр, бывший министр, сенатор или депутат, если я нахожусь в какой-то стране официально, избранный либо уполномоченный пятьюдесятью миллионами французов, то самое элементарное понятие лояльности вынуждает меня соответствовать в своем поведении и одежде некоему стереотипу, принятому большинством французов, которых я представляю за рубежом. Если же я за рубежом неофициально или же во Франции, где уже никого не представляю, где я — обычный гражданин, без привилегированного дипломатического паспорта, где я представляю только себя самого, то имею полное право средь бела дня отправиться на бульвар де Капюсин и выбрать на панели ту, что мне покажется наиболее романтичной. Это никого не касается. Но французские политики, представляющие за рубежом французский народ, оплативший им их поездку, и ведущие себя вышеупомянутым образом, изменяют своим представительским обязанностям. Я, разумеется, не обобщаю, были среди них люди достойные и галантные, люди безупречные, но ты не можешь представить, как же меня раздражали те, другие. Вдобавок эти депутаты ненавидели все, что относилось к Министерству иностранных дел. Во-первых, мы работали на постоянной основе, им же вечно грозило быть выдворенными на следующих выборах, а во-вторых, потому что они зачастую бывали крайне невежественны, совершенно терялись, им казалось, что каждый их шаг оценивается, они отличались болезненной мнительностью, в каждом нашем поступке им виделось уж не знаю какое превосходство: эти толстопузые все были сыновьями народа — представляешь! — тогда как мы, «дипломаты», считались «аристократами». Надо еще сказать, что мне доставалось больше всех. Они меня ненавидели всей душой, потому что именно я всегда выступал на телевидении, на радио и перед журналистами, и они просто умирали от зависти. У них была такая жажда саморекламы, что они преследовали меня с утра до вечера в коридорах ООН и в помещении представительства, требуя, чтобы я уступил микрофон, организовал им пресс-конференцию, дал им покрасоваться на телевидении. Они не знали ни слова по-английски, эти рогоносцы, но они объясняли мне, что с помощью переводчика… Вообрази: французский депутат с переводчиком на американском телевидении… Только вообрази… Представляешь, какой громадный интерес это может вызывать у частных телевизионных каналов, с какой радостью рекламисты выложат по тридцать тысяч долларов за три минуты ради того, чтобы полюбоваться рожей французского депутата… Три минуты выступления, три минуты перевода — бред, полный бред! Добиться этого было совершенно невозможно. Сотрудники американских телеканалов хохотали во все горло. Ну и какой же они из этого сделали вывод, наши депутаты? Они решили, что Министерство иностранных дел специально поручило мне затыкать им рты, что это зловещая политическая интрига. Они потратили массу времени, чтобы добиться моей отставки. Я вынужден был защищаться, а поскольку министры и госсекретари, возглавлявшие делегацию, без конца напоминали мне, что депутаты не должны выступать вместо меня, но сами боялись и слово сказать этим царькам, то я по-своему исполнил их указания. Иначе говоря, я принялся устраивать для этих господ — любителей злоупотребить полномочиями — липовые пресс-конференции и липовые радио-и телезаписи. Что касается пресс-конференций, я обходил знакомых журналистов, умоляя их заглянуть в мой конференц-зал и послушать страстные речи изголодавшегося по почестям депутата, который сообщал им последние статистические данные по выращиванию свеклы в своем округе. Я был в хороших отношениях с журналистами, так как никогда не лгал им, и они никогда меня не выдавали, если я снабжал их какой-нибудь информацией, с просьбой не предавать ее огласке. Они заходили на десять минут и, ничего не понимая, слушали депутата, который говорил по-французски и был вне себя от радости. Он испытывал оргазм. С телевидением было еще проще. Депутата ставили перед телекамерой, в которой не было ни кассеты, ни пленки, техники же делали вид, что снимают; ослепленный лучами прожекторов депутат исполнял свой номер перед объективами мертвых камер либо перед отключенными микрофонами…

Ф. Б. А как же… лояльность?

Р. Г. Этот вопрос следовало бы задать тем депутатам. Являясь членами французской делегации, возглавляемой в ходе сессий либо министром иностранных дел, либо госсекретарем, депутаты не имели полномочий обращаться вместо них к американскому народу, равно как и выступать с трибуны ООН. Они находились там в качестве наблюдателей либо выполняли конкретные представительские функции в Совете по опеке или где-нибудь еще. Но не тут-то было! Они царили. Правительству, чтобы выжить, нужны были их голоса или голоса их парламентской группы, а на правила игры им было наплевать… Так что было невозможно — я повторяю, невозможно — позволить, чтобы какой-нибудь французский парламентарий, заседавший в Совете по опеке, прибывший с особой миссией либо в качестве наблюдателя, принялся объяснять, например, представителям мировой прессы и американскому общественному мнению, что тунисцы и марокканцы ни за что не согласятся на независимость или что нужно использовать американскую атомную бомбу в Индокитае, который — я цитирую — «был, есть и останется французским». Это они вышли за рамки демократии, а не я: они превышали свои полномочия и глумились над разделением полномочий между законодательной и исполнительской властью. Герен де Бомон, госсекретарь в Министерстве иностранных дел, не раз просил меня: «Попридержите их, не позволяйте им говорить глупости», — однако сам не говорил ничего: голоса, вечно эти голоса… Посол Опно поучал меня: «Выпутывайтесь как знаете, но чтобы ущерб был минимален…» Однако им он не делал ни малейшего замечания. Морис Шуман: «Они не должны выходить за рамки своих полномочий… Пусть говорят исключительно о внутренней политике…» И мне, мелкому советнику посольства, надлежало осуществить это чудо: помешать депутату выступить… Едва завидев микрофон, они тут же набрасывались на него… Шутка ли, мировая аудитория! И тогда я делал единственное, что можно было сделать, — отключал микрофон… Я оставляю за французами право судить меня и решить, кто служил им более преданно в данных обстоятельствах, я или депутат, который хотел объяснить американцам, что тунисцы сами убивают своих «мятежных» борцов за независимость, чтобы затем возложить вину за это преступление на французских землевладельцев… Я всегда буду готов отключить этот микрофон… Так что я устраивал липовые пресс-конференции, мне пришлось сделать это как минимум шесть или семь раз, из которых три или четыре перед неработающими камерами, испытывая при этом чувство гордости за то, что я оградил свою страну от нескольких тонн презрения, стыда и насмешек… Были среди членов делегации — об этом тоже надо сказать — обворожительно опасные эксгибиционисты, такие как принц Дуала Манга Белл из Камеруна, который буквально кидался на камеры. Облаченный в свою пелерину с золотой застежкой, маленький, прямой, как прусский кавалерист, с «африканской» шевелюрой, он странным образом напоминал великого русского поэта Пушкина, дед которого был выходцем из Абиссинии. У него была привычка звонить самому себе по телефону, установленному в большом холле для делегатов, единственно затем, чтобы услышать свое имя по громкоговорителю, гордо прошагать через холл перед восхищенными взорами присутствующих… Он делал это по пять-шесть раз в день. Обученный в Пруссии, в военной академии, когда Камерун еще был немецким, он обладал выправкой улана, но с кожей цвета черного дерева, и во время заседаний передавал послу Опно записки с комментариями или советами, составленными на греческом или латинском языках… Он убил своего сына за то, что тот переспал с одной из его жен. На одном весьма изысканном ужине в Манхэттене какая-то дура спросила его прямо в лоб: «Принц, вы правда убили своего сына?» — «Да, мадам, — с царственным презрением бросил ей Дуала, — а потом я его съел, потому как мне в высшей степени присуще чувство семейственности…» Я был там. Он был по-своему гениален, но когда речь заходила о Вьетнаме… он ратовал за истребление в чистом виде, и все пресс-конференции, которые я ему устроил, были липовыми. По истечении получаса «съемки» в лучах прожекторов, когда у моих славных сообщников-операторов кончалось терпение, я подходил к нему и говорил: «Принц, пора закругляться…» И он закруглялся, рекомендуя «суровость в отношениях с малокультурными народностями»… Камера сверлила его пустым глазом. Позднее, снимая один из своих фильмов, я вспомнил об этой уловке. На мне висело совместное производство четырех стран: Германии, Франции, Испании и Италии, и существовавшая разумная практика обязывала меня привлекать актеров и техперсонал всех этих национальностей. Мне, в частности, надо было снять одного итальянского актера — он занимал ключевую позицию в той части, что касалась вклада в производство итальянской стороны, и требовал взамен роль. Ну, я его вызвал и образовал вторую съемочную группу, она три дня снимала его в идиотских сценах, которых не было в сценарии, камерой, в которой не было пленки, и он уехал довольный; мы долго пожимали руки, честно глядя друг другу в глаза, при полном взаимном удовлетворении и уважении. Когда он посмотрел фильм, ему объяснили, что эти кадры исчезли при монтаже, потому что и так все было слишком затянуто. Как видишь, сейчас без честности никуда. Однако что касается всех этих господ из Четвертой республики, даже с такой методикой мне не удалось полностью избежать неприятностей, поскольку я не смог помешать одному депутату сказать в кулуарах Тэду Шульцу, корреспонденту газеты «Нью-Йорк таймс» в ООН, что Америка должна дать Франции атомную бомбу, чтобы та швырнула ее в рожу вьетнамцам. Но по крайней мере, это не было сказано напрямую миллионам телезрителей… Правда, попадались и образцовые парламентарии, иногда непростые в обращении, как Жюль Мок, но наделенные высочайшим чувством ответственности…

84

Сен-Сир — высшее военное учебное заведение, основанное в 1802 г. Наполеоном.