Клинок инквизиции

В монастыре она очутилась по собственной воле – отказалась от жениха, которого присмотрел ей заботливый отец. Настя сочувственно покивала вымышленной Одиллии: неудивительно, женишок-то втрое старше девчонки, хромой, беззубый, и воняло от него страшно. Зато богат… Одиллия же была тайно влюблена в троюродного кузена из обедневшей ветви фон Гейкингов, почти нищего, но чертовски симпатичного. Вот и решила идти в монастырь.

– От несчастной любви, значит, – пробормотала Настя. – Дура ты, девочка. Надо было с ним переспать да сбежать, авось папаша бы и смирился, и подобрел со временем…

Она продолжила рыться в воспоминаниях Одиллии. Гнев отца, ее упорство, страдания, слезы, охи, вздохи, послушничество… Сегодня должен был состояться постриг. Да, Сенкевич отлично продумал «легенду»: в памяти всплывали все новые подробности. Тепло очага в родном доме, гладкость шелковых нижних рубах, сложный рисунок вышивки, которую она так и не закончила, запах цветов из летнего сада, ярко-синие глаза ее любимого Иоганна…

Настя вызвала в памяти образ самой Одиллии. Невысокая, тоненькая, с золотистыми волосами и голубыми глазами. Белесые реснички и бровки, нежный овал лица, белая кожа, персиковый румянец, вздернутый носик, тонкие губы, безвольный подбородок… Ничего особенного, короче. Грудь маленькая, вздохнула Настя, а бедра для такого роста, наоборот, тяжеловаты. И ноги коротковаты… В общем, Одиллия проигрывала самой Насте по всем статьям.

Что еще для нее приготовил чокнутый экспериментатор? Захотелось устроить Сенкевичу сюрприз, воспротивиться заложенной программе. Только вот как? Продолжать упорствовать? Так ее в карцере сгноят – здесь это, видимо, просто. Дождаться появления монахинь, напасть на них и сбежать? Увы, она сейчас Одиллия – хрупкая барышня, сил не хватит. Что там святоши голосили о бесноватости?

Память Одиллии содержала об этом очень мало сведений. Девицу растили взаперти, не позволяли внешнему миру коснуться прелестного цветочка. Она знала только, что Равенсбург наводнен ведьмами и колдунами, они творят страшное зло, вселяя в людей бесов. Средневековье, темное время, царство суеверий, усмехнулась Настя. Однако задумалась: если монашки решат, что она бесноватая, что с ней сделают? В лучшем случае подвергнут… как это… экзорцизму и навсегда запрут в подвале, в худшем – отправят на костер.

Такой расклад Насте не понравился. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы ее приняли за одержимую. Придется демонстрировать повиновение и адекватность.

Ее внимание привлек странный всхлип. Слабый, далекий, он зародился где-то в бесконечных коридорах, нарушив привычную уже гармонию звуков подвала, состоящую из крысиного писка, шороха лапок и стука капель. Настя прислушалась. Звук повторился, теперь к нему добавились влажные шлепки, словно кто-то ступал по каменному полу мокрыми босыми ногами.

Настя ощутила резкий приступ страха. Вглядывалась в темноту, как будто могла увидеть источник загадочного шума. Вдалеке еще раз хлюпнуло, шлепнуло, потом звук сделался тише и затерялся где-то в бесконечном коридоре.

Сырая тьма словно стала осязаемой, Настя чувствовала ее кожей, как прикосновение легких, почти невесомых, бархатистых ростков плесени. Темнота касалась щек, нежно гладила пальцы, окутывала плечи влажным плащом. А потом – разродилась невнятными шепотами, проникла в уши, добралась до сознания, поселилась в мозгу, вкрадчиво лепетала на чужом языке, звала куда-то, сводила с ума…

– Нет! Нет! Пошли вон! – Настя вскочила, замахала руками, будто отгоняя навязчивых ядовитых насекомых. – Пошли!

Шепот стих. Она замерла, тяжело дыша, не понимая, что происходит, опасаясь за свой рассудок. Прислушалась. Голоса молчали.

– Вот так! – твердо сказала Настя. – Я нормальная!

До утра она дрожала на соломенной подстилке, периодически вскакивая и разминаясь, чтобы согреться. Когда монастырский колокол ударил пять раз, дверь лязгнула, открываясь, и в карцер вошла аббатиса, которую сопровождали те же две здоровенные бабищи с факелами, готовые в любой момент скрутить непокорную послушницу. Сестра Ортензия выше подняла факел, мать Анна внимательно всмотрелась в лицо девушки:

– Как ты себя чувствуешь, дитя?

– Прости, мать Анна, – пролепетала Настя. – Я поддалась греховному соблазну. – И едва слышным шепотом добавила: – Вспомнила человека, которого любила…

Аббатиса понятливо кивнула:

– Ты избавишься от вожделений плоти, дитя, призвав на помощь духовные блага. Молитва, пост, отречение от мира очистят тебя. После, на обвинительном капитуле, ты покаешься в своем грехе и получишь наказание. А сейчас ты готова принять постриг?

Настя послушно склонила голову.

Вечерний Равенсбург лежал перед ним серым невнятным пятном. С неба, взлохмаченного тучами, падали ледяные иголки редкого дождя. Сумерки сгущались, пожирали дома, деревья, мощенные камнем улочки. Редкими мутными светляками желтели в темноте освещенные окна. Их становилось меньше и меньше – горожане гасили свечи, ложились спать. Он усмехнулся. Спите спокойно, пока можете, добрые люди. Скоро ночью будет не до сна, вы станете дрожать в своих постелях, молясь, чтобы ваш дом миновала беда, а день покажется страшнее самого тяжелого кошмара. В Равенсбург идет настоящее, истинное зло.

Сенкевич

Итак, скорее всего, он в одном из германских княжеств. В толпе звучала немецкая речь, люди почти все – белобрысые. В городе тяжелые дома с маленькими окнами и остроконечными крышами, в центре возвышается ратуша с прямоугольной башней. Вюртемберг? Бранденбург? А еще здесь есть колдуны, дьяволопоклонники, инквизиторы лютуют – пятнадцатый век? Шестнадцатый? Скорее бы включилась остаточная память объекта.

Ясно одно: это точно не Флоренция 1428 года, и он, Вадим Сенкевич, не попал в тело Джованни Руччелаи, сорокалетнего богатого купца, дожившего до семидесяти пяти в роскоши и благоденствии. Тот был полноватым брюнетом, а он… Сенкевич посмотрел на руки «объекта»… да что там, на свои теперь. Так и есть: белая кожа в веснушках, рыжеватые волоски. Одежда небогатая – хорошо хоть добротная и теплая, на улице морозно… Какой уж там Руччелаи.

– Sei verflucht, du, Friedrich Berg! – заорали позади. – Verflucht sei Verrдter! Dass du im Blut erstickst![8]

За этими словами последовала какая-то невнятица – то ли латынь, то ли ломаный немецкий. Сенкевич оглянулся: кричал избитый мужчина, которого стражники тащили через ратушную площадь. А вот человек, погнавшийся за ним сквозь толпу, отстал. Что-то в парне было… знакомое. Взгляд. И еще странное ощущение дежавю. И тот ведь не просто так погнался, тоже узнал. Сомнений почти нет: это капитан ФСБ Данил Платонов. В неудачный «объект» он попал, конечно, привлек массу ненужного внимания. А учитывая, что не подготовлен к перемещению, наверняка скоро подставится и очутится в пыточной инквизиторов или сразу на костре. Тем лучше: не будет досаждать, фанатик мировой справедливости.

Решив, что зря зашел в центр города, Сенкевич вернулся на окраину, туда, где впервые обнаружил себя возле заброшенной часовни. Здесь было грязно и уныло, жались друг к другу ветхие домишки бедноты. Впереди показался пруд, скованный первым тонким ледком. Сенкевич добрался до него, плотнее завернулся в плащ, уселся и принялся ждать утра. Невыносимо хотелось курить. Интересно, подумал он, табак в Европу уже завезли?

Когда рассвело, проломил хрупкий лед у берега, склонился над водой. Оттуда на него смотрел немолодой человек с седой шевелюрой и крупными чертами лица.

Меня зовут Фридрих Берг, внезапно подумал Сенкевич. Я мелкий торговец, небогатый, но и не совсем нищий. Я живу в Равенсбурге, и сейчас – начало октября 1485 года от Рождества Христова. Думал он по-немецки.

Память «объекта» включилась – уже легче. Сенкевич принялся тщательно исследовать все ее закоулки, узнавая о родственниках, друзьях, знакомых Берга, о его прошлом и настоящем. Рано или поздно воспоминания о личном могут начать стираться, к тому времени нужно будет выучить все наизусть, чтобы нигде не проколоться… Итак, что делал Фридрих Берг сегодня?

8

Будь проклят, Фридрих Берг! Предатель, будь проклят! Чтоб тебе захлебнуться в крови!