Косыгин

«20/VI-1967

Дорогая Аннушка!

27/II-67 исполняется 40 лет, как ты помогаешь нашей семье. Я благодарю тебя за все то хорошее, что ты сделала для нас. Посылаю тебе подарок — кофточка-жакет, шерстяной, цвет беж.

Обнимаю и целую тебя.

Клавдия Косыгина.

Еду снова в больницу».

Аннушка вырастила дочь Косыгиных, внуков, успела понянчить и правнуков…

«Следующие несколько месяцев были очень тяжелыми, — вспоминал Д. М. Гвишиани. — Клавдия Андреевна до самого конца была в сознании и в последний момент успела сказать:

— Не бойтесь, ничего страшного нет в том, что человек уходит.

Было невыносимо больно слышать эти успокаивающие слова.

Накануне Первого мая ей стало совсем плохо. Мы не отходили от нее ни на минуту, но Алексею Николаевичу надо было присутствовать на трибуне Мавзолея, нарушить неписаные правила поведения руководителей партии и Советского государства он не имел права. Уезжая, он сказал:

— Если что, звоните…

Роковой звонок пришлось сделать. Он быстро приехал и, видно, не в силах совладать с горем, бросил нам:

— Ну, что же вы…»

Сами собой вырвались горькие слова, а как подумаешь, кого винить? Родных и близких за то, что поздно позвонили? Водителя? Врачей? Или систему, которая отнимает у человека право на личную жизнь? А что случилось бы, не выйди он в тот праздничный день на трибуну Мавзолея? Ну, посудачила бы западная пресса день-два, о разладе в триумвирате, а может, обошлось бы и без этого, не будь личная жизнь советских лидеров такой закрытой.

Из больницы Косыгин вернулся в Архангельское. Как вспоминает сейчас Таня, он был буквально в шоковом состоянии, хотя знал, что роковой исход неизбежен: неделя раньше, неделя позже… Но такой счет, понятый для людей со стороны, даже для близких, смирившихся с неизбежным, был абсолютно неприемлем для Алексея Николаевича. Он дорожил каждой минутой жизни любимого человека. Оттого-то и этот нечаянный и незаслуженный упрек: «Ну, что же вы…»

Косыгин не мог усидеть на одном месте, его будто что- то подбрасывало и он все время ходил кругами вокруг дачи.

Потом начали приезжать с соболезнованиями. Самым первым появился Борис Николаевич Пономарев, секретарь ЦК и член Политбюро. Его сопровождала молодая жена, почти ровесница Людмилы. Они едва успели сказать несколько слов, как подошел чекист:

— Извините, Алексей Николаевич, просили доложить: к вам выехал Леонид Ильич!

Едва Пономарев услышал эти слова, как рванул через кухню и двор к другим воротам, следом поспешала подруга. Косыгин даже невольно улыбнулся: «Не ожидал от академика такой прыти!» Чего испугался старый партфункционер, остается только догадываться. Может быть, боялся показать шефу свою молодую жену?

Генсек был один, его Виктория болела. Надо отдать должное Леониду Ильичу — он умел разделить чужую беду. И, поняв состояние Косыгина, не отделался дежурным визитом.

Пожалуй, в то время отношения Брежнева и Косыгина были почти безоблачными, хотя в мемуарах встречаются свидетельства иного рода. Одно из них приводит в своей книге «От Хрущева до Горбачева» В. Гришин.

В мае 1965 года, рассказывает он, члены Президиума ЦК КПСС поехали в Лужники, «где проходил праздник Дружбы народов. В Москву из Одессы прибыла на мотоциклах эстафета мира, ее участники должны были вручить руководителям страны письмо. А. Н. Косыгин полагал, что это письмо должен принять он, как председатель правительства, но здесь Шелепин и некоторые другие высказались за то, чтобы письмо принимал Л. И. Брежнев. Зашел спор, в ходе которого А. Н. Косыгин сказал примерно следующее: всегда найдутся подхалимы и угодники, которые стремятся угодить начальству, но Леонид Ильич не должен поддаваться подхалимажу. На это Л. И. Брежнев очень рассердился…»

В общем, в конце концов письмо принял автор этих воспоминаний, в то время председатель ВЦСПС.

При всем уважении к мемуаристу, позволю себе все-таки усомниться в достоверности этого события. Не в характере Косыгина такие споры.

— Я определенно скажу, — комментирует эту неспортивную сценку Татьяна Джерменовна Гвишиани-Косыгина. — Алексей Николаевич просто отошел бы в сторону.

Но на этом сюжет не заканчивается. Через несколько дней, продолжает рассказчик, «видимо, желая сгладить неприятный осадок от этой размолвки, А. Н. Косыгин пригласил Л. И. Брежнева на обед на дачу в Архангельское. Были приглашены также т. Шелепин, Демичев и я. Хозяйка дома, Клавдия Андреевна, усадив всех за стол, предложила мне быть тамадой. Л. И. Брежнев был не в настроении. Он сказал, что давайте лучше пообедаем, есть хочется. За столом вяло шел разговор о прошедшем пленуме. А. Н. Косыгин старался смягчить натянутость обстановки, но Л. И. Брежнев больше молчал. Совместный обед, попытка А. Н. Косыгина смягчить натянутость отношений с Л. И. Брежневым не привели ни к чему. Недоверие, подозрительность, недружественность сохранились между двумя руководителями до конца их дней».

Эти воспоминания писались через много лет после событий. И наверняка на них сказались более поздние оценки.

Кстати, в мае 1965 года Косыгины жили не в Архангельском, а в Горках-6, в Архангельском вскоре после назначения Алексея Николаевича Председателем Совета Министров начался ремонт. Гостей Косыгины принимали во дворе, рядом крутилась детвора. Тане, например, Брежнев запомнился не угрюмым дядькой, который хлебает борщ, не поднимая глаз, а обаятельным, улыбчивым человеком. Он шутил с детьми, за столом рассказывал анекдоты, говорил, конечно, и о серьезных вещах. По сей день Татьяна Джерменовна помнит одну из брежневских фраз: «Знаешь, Алексей, 50-летие Советской власти нам с тобой встречать вместе. И дальше работать».

При жизни Клавдии Андреевны Брежнев был у Косыгиных еще несколько раз, в том числе и на дне рождения Алексея Николаевича.

— Хорошо помню, — продолжает Татьяна, — что он был веселый, контактный человек. Охотно шутил, открыто смеялся. Кстати, Алексей Николаевич любил послушать свежий, остроумный анекдот, но при своей уникальной памяти быстро забывал их. Случалось, уже на следующий день спрашивал: «Татьяна, напомни, над чем мы так хохотали».

После смерти Клавдии Андреевны Косыгин сказал, что не сможет больше жить в их квартире на улице Грановского, где все ему напоминает о жене. И попросил Людмилу присмотреть дом, куда они могли бы переехать, сдав эту квартиру. Ей приглянулся дом на Воробьевском шоссе — выяснилось, что он строится в расчете на то, что сюда переедет Леонид Ильич Брежнев. Но генсек в конце концов выбрал другой адрес, а на Воробьевское шоссе переехал Косыгин.

Алексей Николаевич поселился на четвертом этаже, над ним — семья его дочери. С улицы Грановского перевезли большой письменный стол, книжный шкаф — когда-то на этих вещах висели казенные бирки, но со временем Косыгины их выкупили.

Дома, как вспоминает Татьяна Джерменовна, никогда не обсуждались люди, с которыми Косыгин работал. Оглядываясь сейчас назад, говорит она, я вижу, что он очень многое держал в себе.

«Дома Алексей Николаевич никогда не говорил о своей работе, каких-либо сложностях или трудностях, — замечала и Татьяна Викторовна Федорова, друг косыгинского дома. — Более того, я, например, вообще не слышала от него высказываний о Сталине, Хрущеве, Брежневе, других руководителях, с которыми он общался. Зато непременно, буквально при каждой встрече подробно расспрашивал меня, как идут дела у метростроевцев…»

Конечно, в этих беседах участвовала и Клавдия Андреевна. Но не просто как домохозяйка или нечастый пассажир метро. Она была заинтересованной собеседницей, потому что по праву считала себя человеком причастным к производству. В начале 30-х годов, когда Косыгин учился в Ленинградском текстильном институте, Клава работала в Кронштадте, в корабельных мастерских. Вообще-то она всегда считала, что жена должна держать дом, а муж — содержать семью, но в те пять институтских лет семья держалась на ее корабельной получке.