Страница 49 из 85
Утопическая фантазия писателя словно предвещает: человеческие, высокоорганизованные формы вот — вот отступят под непреодолимым (апокалиптическим) натиском низкоорганизованной, а потому агрессивной жизни — естественный результат «красного» эксперимента.
В этой связи об одном совпадении. В 1936 г. вышел роман К. Чапека «Война с саламандрами». Другая стилистика, другие мотивы, другая историческая среда, питавшая воображение. Совпадает образ — неукротимый натиск рептильной формы, перед которой отступает форма человеческая. Есть и различие, о нем следует сказать, потому что оно обнаруживает своеобразие русского варианта.
Разъясняя мотивы, побудившие создать «Войну с саламандрами», К. Чапек заметил:
«Я по какому‑то поводу написал фразу: «Вы не должны думать, что развитие, которое привело к возникновению нашей жизни, было единственно возможной формой развития на этой планете». С этого и началось. Эта фраза и повинна в том, что я стал автором "Войны с саламандрами".
Ведь и в самом деле: отнюдь не исключено, что при благоприятных условиях иной тип жизни, скажем, иной зоологический вид, чем человек, мог бы стать двигателем культурного прогресса»[11].
Возможно, первоначальный замысел изменился, но в окончательном виде роман содержит слишком явные намеки на тогдашнюю историческую ситуацию Европы — распространение фашизма. Об этом писал и автор:
«Сегодня я кончил последнюю главу своего утопического романа. Герой этой главы — национализм. Действие весьма просто: гибель мира и людей. Это отвратительная глава, основанная только на логике. Да, это должно так кончиться…»[12].
Есть и такое признание писателя:
«Критика сочла мою книгу утопическим романом, против чего я решительно возражаю. Это не утопия, а современность…»[13].
Противоречия нет. Роман задумывался таким, как об этом и поведал его создатель, — «не исключено, иной тип жизни, чем человек» и т. д. А если так, стал бы этот вид «совершать такие же безумства, как человечество? Вел бы такие же войны? Переживал бы такие же исторические катастрофы?»[14].
Словом, речь шла о некой социобиологической утопии, в которой, повторяю, под влиянием горячей современности изменились первоначальные акценты, очевиднее стало то, что в исходном замысле не играло заметной роли. Однако и в своем окончательном облике этот западный роман отличался от русской повести тоном надежды, хотя писатель не скрыл и мрачного варианта. «Нет сомнения, что мир саламандр будет счастливее, чем был мир людей; это будет единый, гомогенный мир, подвластный единому духу. Саламандры не будут отличаться друг от друга языком, мировоззрением, религией или потребностями<…>У них не будет ни господ, ни рабов, ибо все они станут служить лишь Великому Коллективу Саламандр — вот их бог, владыка, работодатель и духовный вождь. Будет лишь одна нация с единым уровнем. И мир этот будет лучше и совершеннее, чем был наш. Это — единственно возможный Счастливый Новый Мир» (с. 193). Правда, слова эти взяты из воображаемого сочинения «Закат человечества» философа Вольфа Мейнерта, одного из персонажей романа, и напоминают мир Замятина и Хаксли, утопию, которой следует избежать. Писатель, повторяю, не скрывает вероятности мрачного будущего. Однако рядом с этим, в особенности если придерживаться первоначального замысла, существовал, попросту говоря, дру — гой вариант, отличный от человеческого только тем, что был другим — не лучшим/худшим, а другим. Речь шла о типе утопического романа, хорошо известном западноевропейской литературе: каким станет человечество, развивайся оно иначе (Д. Верас «История севарамбов»; Э. Бульвер — Литтон «Грядущая раса»; Г. Уэллс «Люди, как боги»).
Как бы то ни было, высокоорганизованная жизнь продолжается, и если современный мир не в состоянии обеспечить этот уровень, найдутся иные формы. Свет не сошелся клином на человечестве — вот, собственно, исходный замысел К. Чапека, изменившийся, я полагаю, под влиянием тогдашних событий.
Я бы сказал: западный автор сохраняет надежду на непрерывное развитие культуры, разве что (по первоначальному плану) он передал ее в другие руки.
Иное дело русский писатель, хотя и он допускает, что человеческий мир бессилен перед иными биологическими формами. Но, во — первых, у Чапека эти иные формы являются носителями культуры, усваивают человеческие навыки, технику, науку и гораздо удачливее пользуются ими; во — вторых, именно поэтому люди отступают: уровень их организации оказался ниже.
Совсем не так у Булгакова: люди отступают потому, что вся их наука, техника бессильны перед страшной, стихийной мощью косного органического мира, во всем, кроме злобы и агрессии, уступающего миру человеческому. Эта косная органика и гибнет без участия людей, а по тому же стихийному стечению обстоятельств: внезапные ночные заморозки убивают всех гадов.
Смысл булгаковского биоутопизма заключается, следовательно, в мрачном прогнозе, поскольку обречены любые формы человеческого вмешательства, все отдано под власть стихий, а они всегда неблагоприятны для человека — в этом отличие утопических мотивов М. Булгакова от утопизма К. Чапека.
Наэлектризованная известиями о нашествии гадов, толпа кидается к лаборатории профессора, громит ее, и профессор гибнет от рук фанатика.
«Люди вылетали из дверей, завывая:
— Бей его! Убивай…
— Мирового злодея!
— Ты распустил гадов!
Искаженные лица, разорванные платья запрыгали в коридорах, и кто‑то выстрелил. Замелькали палки. Персиков<…>не хотел пускать толпу и закричал в раздражении:
— Это форменное сумасшествие… Вы совершенно дикие звери. Что
вам нужно? — Завыл: Вон отсюда!<…>
Низкий человек на обезьяньих кривых ногах… опередил других, дорвался до Персикова и страшным ударом палки раскроил ему голову» (с. 169–170).
«Дикие звери», «обезьяньи ноги» — следствия мутации, тоже, если держаться метафорических значений, вызванной «красным лучом». В таком контексте гибель профессора Персикова — закономерность: «красный луч» убил своего создателя; силы, вызванные «красным экспериментом», не имеющие иного содержания, кроме злобы и агрессии, набрасываются на тех, кто их породил.
Одна деталь финала приобретает особое содержание. После гибели Персикова никто не смог восстановить прибор — источник красного луча. «Как ни просто было сочетание стекол с зеркальными пучками света, его не скомбинировали второй раз, несмотря на старание Иванова. Очевидно, для этого нужно было что‑то особенное, кроме знания, чем обладал в мире только один человек — покойный профессор Владимир Ипатьевич Персиков» (с. 172).
Финал придает метафорическим значениям повести еще один смысловой оттенок: красный эксперимент, стимулирующий «человека на обезьяньих ногах», безусловно, враждебен всему истинно человеческому — уникальному, индивидуальному. Смерть Персикова — страшная потеря не потому, что погибла тайна изобретения, а потому, что погиб уникальный экземпляр, как уникален — вот этот смысловой оттенок — всякий человек, и только то социальное устройство, которое считается с этим, может рассматриваться как благое, иначе «обезьяньи ноги», «дикие звери».
Это содержание Булгаков развивает в «Собачьем сердце». Повесть следует рассматривать не только в контексте булгаковского творчества (об этом я не стану говорить), но в контексте некоторых умонастроений 20–х годов, следы которых встречаются в самых, кажется, неожиданных произведениях: в научной фантастике А. Платонова, в поэзии Н. Заболоцкого, в прозе Ю. Олеши и Вс. Иванова, рассказах М. Зощенко. Эти писатели объединяются по общему признаку, они либо убеждены, что новая эпоха требует нового человека (частенько это убеждение реализуется в представлении о буквальной новизне — физической, физиологической, а иногда и психологической: отмирают некоторые чувства, возникают новые); либо они только задумываются о новом типе, не воображая его конкретных форм.
11
Чапек К. Война с саламандрами. М., 1986. С. 229.
12
День мира. М., 1937. С. 487.
13
Чапек К. Цит. изд. С. 230.
14
Там же. С. 230.