Страница 30 из 85
Не трудно заметить, что названный принцип есть правило существования русско — советско — русского государства.
В целом второй роман Богданова уступает первому Писатель явно излагает свои идеи, не считаясь с материалом. Многое либо публицистика, либо отрывки из теоретических работ автора. Заканчивается книга словами, уместными в каком‑нибудь труде А. Богданова по теории социалистического общества:
«Решение самых сложных организационных задач стало делом не индивидуального таланта или гения, а научного анализа, вроде математического вычисления в задачах практической механики» (с. 283).
Взгляните‑ка: организационные задачи общества (т. е. людей, т. е. отдельного человека!) — это почти задача практической механики. Но человек (т. е. общество!) не механическое существо, об этом писано — переписано в классической русской литературе, и на тебе!
«Благодаря этому… величайшие трудности новой организации сравнительно легко и вполне планомерно удалось преодолеть<…>Универсальная наука явилась орудием научного построения социальной жизни в ее целом» (с. 283).
Именно! Русских социалистов (Богданов принадлежал к их числу) занимала социальная жизнь в ее целом, а не в бытии отдельного человека. И в этом смысле русский социализм наследовал не европейской традиции (хотя и европейские социалисты человеком не занимались, однако, повторю, у них не было и практики, я думаю, не в последнюю очередь потому, что их сочинения шли вразрез с вырабатываемой столетиями гуманитарной традицией западного мира), а своей, родной, испокон сложившейся — «считать» народом, а не человеком. При таком счете плохо и народу, и человеку
Последние страницы романа — апокалиптическое видение инженера Мэнни: ресурсы Марса исчерпаны, возможностей развития нет, и марсиане решают взорвать себя (ситуация «Последнего самоубий — ства» В. Ф. Одоевского — архетип русского катастрофизма), чтобы энергия взрыва разнесла во все стороны космоса особые снаряды, внутри которых заключены сведения о марсианской цивилизации. Траектории снарядов заранее рассчитаны и многократно проверены. «Встретим же радостно, братья, это мгновение, в котором величие смерти сольется с величайшим актом творчества, это мгновение, которое завершит нашу жизнь, чтобы передать ее душу нашим неведомым братьям!» (с. 280).
А ведь до этой сцены марсианский мир изображался (особенно в первом романе, «Красная звезда») как новый. И что же? Этот‑то новый и заканчивает свое существование смертью! Какая неожиданная перспектива: в грядущем социальном обновлении оказывается зашифрованной всеобщая гибель.
Успех в России социалистической идеологии объясняется отчасти тем, что едва ли не во всех слоях русского общества распространилось недовольство наличными порядками. Для интеллектуальной части оно сопровождалось сознанием того, что не только Россия, но Европа, мир вступили в фазу глубокого кризиса, разрушающего прежние формы общества, государства, самой жизни; должно возникнуть нечто небывалое.
Дух обновления, отрицания былых способов жить, думать разлился по Западу, по России. Уверовав в кризис прежней истории, Запад отозвался на него философской и культурологической аналитикой, утопической и научно — фантастической беллетристикой, предлагавшими исторические средства выхода из исторически возникшего кризиса. Первая мировая война, опровергнувшая многие убеждения, не поколебала одного: да, общественный порядок должен измениться, но делать это надлежит средствами, формирующими любой общественный универсум. Из грянувшей затем Второй мировой войны Запад извлек новые уроки: необходимо усилить сотрудничество государств, преодолеть экономическую вражду, организовать (если нельзя избежать) соперничество, чтобы оно не вылилось в новую войну.
Во всех исторических конфликтах, как бы ни были они разрушительны для западного мира, искали выход в укреплении общества, в усовершенствовании его связей, а не в гипертрофированном усилении самодержавной власти государства. Нынешнее состояние западного мира свидетельствует: если кризис и не преодолен (имеются признаки, что кризис как раз преодолен; что на наших глазах возникает то, о чем как о далеком идеале говорил Э. Гуссерль в Венском докладе 1935 г., — европейское человечество), то западное общество нашло все же инструменты, смягчающие ход, последствия кризиса и — как знать — не облегчающие ли преодоление его.
Иное дело Россия. Она не только отозвалась на общеевропейский кризис философией, беллетристикой, подобно Западу. И отвлеченную мысль, и литературу, и едва ли не все области художественной деятельности пронизало убеждение, что надежнейшим способом выйти из кризиса является творчество. Когда задается вопрос, почему многие русские мыслители, художники, поэты разделяли социал — демократические взгляды, ответ ясен: объединяло представление о том, что текущий порядок жизни не годен, его должно изменить; социал — демократию рассматривали как одно из орудий таковой перемены.
А. Скрябин составил план грандиозной мистерии, которая должна длиться семь дней и завершит все старое искусство, а с ним и все старые формы жизни, после чего люди начнут обновленное существование. Смерть композитора в 1915 г. остановила развитие замысла.
Похожие взгляды на творчество — преобразование порядка жизни — неоднократно высказывал А. Белый, рассматривая символизм в качестве движения, призванного перестроить не столько даже социальные условия, сколько само человеческого бытие.
Отсюда недалеко до утверждения, будто искусство вследствие его посреднической роли носит некий временный характер, и есть нечто, важнейшее, ради чего можно поступиться искусством. Одним из логических элементов этого рассуждения становятся строчки стихов В. Кириллова:
Естествен следующий шаг — поэт попросту признает себя слугой режима, разумеется, ради грядущего всеобщего блага, нашего завтра:
Возможно, не глубоко скрытая полемика с известными строками Пушкина из стихотворения «Поэт и чернь» (1828):
Маяковский утверждает: поэт не жрец, его ремесло сродни делу тех, кто занят будничной работой. Не стану выяснять, кто прав, но замечу, что логика, которая привела русских художников к социал — демократам, и логика стихов Маяковского одна и та же: будущее светло и прекрасно, говоря словами из 4–го сна Веры Павловны.
Из чего исходят, так думая о будущем? Из простых суждений, которые ничем, кроме заверений самого автора, не подкреплены. Если Маяковский славит существующее отечество, он, предположительно, считает его состояние благим; в будущем это благо утроится («но трижды — которое будет»), жизнь станет всеблагой. Напоминает мысль Чернышевского о хороших людях: сейчас они есть, но их мало, зато в будущем все станут хорошими.
Все это классифицируется как утопия — по отношению и к настоящему, и к будущему. Вероятно, одна из особенностей советской утопии, выросшей из утопии русской, состояла в «удвоении» утопизма: не только будущее, но уже настоящее хорошо. Попробуем признать, что оценка ошибочна, что настоящее не хорошо, тогда, что же, будущее трижды не хорошо? С этим едва ли кто согласится, слишком слабы основания у такого вывода. Но равно слаба логика противоположная — из таких слабых аргументов и выстраиваются утопии как проекты будущего, по которым и ради которых строится настоящее. Оно, следовательно, оказывается неким вечным будущим, так и не успев побывать настоящим: у людей, в сущности, отнимают жизнь.