Страница 147 из 335
528
лескным эпилогом, входящим в текст классической эпопеи. Общественное мироощущение, некогда сложившееся в недрах гражданской общины, утратив свое социально-историческое и юридическое, этическое и культурное содержание, по-прежнему продолжало существовать, но уже не на уровне осознанной нормы, а, скорее, бессознательного общественного инстинкта: жить — значило жить вместе, в группе, среди своих. Для завсегдатая римской харчевни принадлежность к сообществу, органичность существования были еще, как мы старались показать, непременным условием жизни, и если главное, большое сообщество гражданской общины становилось все более мертвым, формальным и далеким, его надо было обязательно заменить, но чем-то тоже общим, коллективным и близким. Человек, который во времена Флавиев и Антонинов проводил свои вечера в харчевне, входил также в кружок соотчичей, перебравшихся в данный город из одних и тех же мест, был и участником похоронной складчины, и членом культовой коллегии и многих других, плотных, живых и маленьких человеческих единств, сменивших, но и продолжавших былые внут-риполисные единства.
Аналогичный по своему историческому смыслу процесс, при всей крайней и очевидной противоположности его внешних форм только что описанным, протекал и в другом своеобразном микромножестве — в триклинии римского богача. За его столом теоретически должны были еще сохраняться смутные воспоминания о древних харистиях, поскольку собирались за ним соотчичи и сородичи, друзья и коллеги, отпущенники и клиенты, то есть люди, включенные в систему связей, искони характерных для гражданской общины. Смысл такой системы состоял, в частности, в демонстрации солидарности людей, входивших в единую ячейку общины, во взаимопомощи, в оказании поддержки, моральной и материальной, со стороны «старших» и богатых членов группы «младшим» и бедным, в первую очередь со стороны патрона клиентам. За такой поддержкой клиенты и обедневшие члены рода и шли на обед к патрону, где, однако, уже с конца Республики, а тем более в начале Империи в силу описанных выше причин, чем дальше, тем чаще, тоже складывалась своего рода кабацкая атмосфера, покровительство оборачивалось грубой издевкой, наглостью и цинизмом, а зависимость — унижением:
Ты хоть свободный и — думаешь сам — собутыльник патрону, Он-то считает, что ты привлечен ароматами кухни58 .
529
Вся пятая сатира Ювенала, посвященная клиентам, строится на этом контрасте нормы солидарности и практики разобщения. Патрон приглашает клиента отобедать труднопереводимой фразой: «Una simus, ait», которая означает и «проведем время вместе», и «мы ведь заодно», и «мы ведь одно целое, так будем вместе». Однако за обедом патрон «попивает вино времен консулов долго-бородых», но никогда не подумает «чашу послать больному желудком другу». Человека пригласили на обед потому, что он, как и его отец и дед, клиент рода хозяина, то есть тоже свободный гражданин, тоже коренной римлянин. Но только осмелься хоть раз заикнуться, что ты как свободный
Носишь три имени, - за ноги стащат тебя…59
У римского обеда были некоторые особенности, которые сами по себе не обладали знаковым содержанием, но в описанной только что атмосфере приобретали его, становились выражением грубости, царившей на таких пирах и проституировавшей дружбу, приязнь и солидарность, которые номинально служили их поводом. Показательнее других среди таких особенностей были: сервировка блюд каждому из сотрапезников отдельно; пользование салфетками; дробность меню.
Ситуация, складывавшаяся во время обеда, хорошо выражена в эпиграмме Марциала (X, 49):
В аметистовом, Komma, друг мой, кубке Черный допьяна пьешь опимиан ты, А меня молодым сабинским поишь, Говоря: «Золотой желаешь кубок?» Кто ж из золота станет пить помои?
Пригласив бедного друга на обед, Котта усиленно выражает ему свою благожелательность, хочет почтить, предлагает драгоценный кубок. Дружеская солидарность превыше всего. Но при этом, как нечто естественное и само собой разумеющееся, меню у обоих сотрапезников остается разным. Тебе — одно, мне — другое. Словоупотребление при описаниях обедов показывает, что рабы, прислуживавшие за столом, ставили еду отдельно перед каждым60 , но еда эта была неодинаковой, и хозяин руководил раздачей, говоря, кого чем потчевать: «Требиюдай!.. Поставь перед Требием!.. Скушай же, братец»61 . Плиний Младший описывает обед, где хозяину «и нескольким гостям в изобилии подавались прекрасные блюда, осталь-
530
ных угощали плохо и мало. Вино он разделил по трем сортам в маленьких бутылочках не для того, чтобы можно было выбирать, а чтобы нельзя было отказаться: одно предназначалось для него и для меня, другое для друзей пониже (друзья у него размещены по ступеням), третье для своих и моих отпущенников»62 .
…Он нарочно изводит тебя: интересней комедий, Мимов занятнее — глотка, что плачет по лакомству. Знайте:
Вся та затея к тому, чтобы желчь ты вылил слезами, Чтобы принудить тебя скрежетать зубами подольше63 .
При таком поведении патрона не оставались в долгу и приглашенные, особенно клиенты. Рыба гнила и с головы, и с хвоста. Поскольку по идее совместная трапеза была выражением дружеской солидарности и, следовательно, взаимной приязни и помощи, издавна утвердился обычай посылать друзьям, не сумевшим прийти на обед, кое-какие лакомства от стола, а присутствующим раздавать часть обеда, которую они уносили с собой в специально прихваченной на этот случай салфетке — тарра. Во многих случаях это действительно было и оставалось формой дружеской любезности и вспомоществования. Биограф императора Пертинакса для доказательства его скупости пишет, что тот, «если желал уделить друзьям что-нибудь от своего завтрака, посылал им пару кусков мяса или часть бычьего потроха, иногда — филе курицы. Фазанов он на своих частных завтраках никогда не ел и никому не посылал»64 . Следовательно, обычно не такие скупые люди посылали и фазанов, и мяса не «пару кусков», а значительно больше.
Но по мере того как дружеский характер обеда становился все больше условной декорацией, а патроны превращали его в издевательство над друзьями и клиентами, распоясывались и последние. Салфетки крали, сознательно путая принесенные с собой, очевидно плохие и старые, с хозяйскими, хотя тарра обычно имела широкую цветную кайму65 и отличить свою от чужой было проще простого. «Дай салфетки гостям, наши платки береги», — наставляла рабов-прислужников надпись в триклинии одного из помпейских домов66 . В салфетку можно было спрятать не только то, что человеку дали, но и то, что он успел схватить с блюда сам. На некоем обеде раздавали яблоки, по штуке на каждого из сотрапезников, «ну а я, — рассказывал один из гостей, там бывших, — Утащил два; вот они здесь у меня, завязанные в салфетку»67 . Марциал описывает гостя, который утаскивает «в промокшей салфет-
531
ке» больше половины обеда68 . Раздача тарелок с едой, кусков мяса, яблок в руки каждому из приглашенных была обусловлена, очевидно, не только обычаем, но и практической необходимостью — предупредить стремление клиентов урвать себе побольше за счет других. Если еду гостям раздавали, то бутылки и кубки с вином обычно стояли на столах все время (описанный выше знакомец Плиния с его «маленькими бутылочками» — редкое исключение), и вот за них-то и начиналась подлинная драка:
…Как загорится вокруг сагунтинской бутыли сраженье Между когортой отпущенников и отрядом клиентов69 .
Выше говорилось о том, что меню римских званых обедов было очень дробным, — перемен могло быть четыре или пять, самое большее семь, но в каждую из них входили разные и подчас никак между собой не связанные кушанья. Там, где утрачивалось чувство меры и приличия, где хозяину важно было выставить напоказ свое богатство, а приглашенному — на даровщинку наесться за троих, эта бесконечная смена блюд приводила к тому, что обед превращался в гастрономический марафон, в бесконечное обжорство и оргию. За несколько часов непрерывной еды на таких обедах человек поглощал кабана, зайцев, камбалу, барвен, устриц, шампиньоны, колбасы, артишоки, сыр, пироги, перемежаемые разносолами, уснащенные самыми затейливыми приправами, для которых, например, «драгоценный рыбный рассол надо с фалерном смешать»70 . Все это орошалось огромным количеством вина71 , кому хорошего, кому плохого, но равно действующего на воображение, чувства и речь. Сопровождавшие такой обед пантомимы и песни все гуще уснащались непристойностями72 , танцевали у столов все менее одетые женщины73 . Вот молодой раб несет к столу crustula (пирожные) и облизывает их по дороге, вот другой делает вид, что что-то уронил, и, нагнувшись, пытается оторвать один из листков золотой фольги, которыми отделано пиршественное ложе. Многих из присутствующих рвет на мозаичный пол, в подставленные золотые лохани74 -одних оттого, что они слишком много съели и выпили, других — потому, что им хочется еще есть и пить и они искусственно вызывают рвоту, очищая место в желудке: «vomunt ut edant, edunt ut vomant» («извергают пищу, чтобы есть, и поглощают ее, чтобы извергнуть»)75 . Беспорядочную речь прерывают непристойные звуки76 …Ней, sacra mensae!.. О, святость застолья!..