Страница 24 из 25
Был объявлен призыв: “Кто хочет умереть коммунистом
В плен я живым не хотел сдаваться. Считал плен изменой. Поэтому всегда всю войну оставлял один патрон для себя. Сам вступил в комсомол в январе 1931 года. Отец солдатом за боевые подвиги в Германскую войну заслужил полного Георгиевского кавалера (4 креста — 1 золотой и 3 серебряных). После — Красная армия и гвардия. Красный командир. Было бы стыдно и непростительно порочить отца. Я подал заявление в партию и был принят.
Примерно в последних числах марта и в первых числах апреля был сделан прорыв в Мясном Боре дня на три или пять. К нам пришло небольшое пополнение в полк и в роту. В роту из офицеров пришли лейтенанты Тхостов и Голынский, а после политрук Коротеев. Мы приступили к выполнению своих обязанностей — обеспечению связью. Раньше она была только от КП до нашей землянки, а теперь от полученного кабеля провели еще вторую линию правее к пехотному подразделению, улучшилось с питанием. Стали давать, хотя не полную, пайку сухарей. Но это было недолго.
В это время пришел приказ главнокомандующего тов. Сталина о том, чтобы все части и соединения отчитались за вверенный и получаемый состав и технику. В штабе составили акт, дали мне и бойцу Поспеловскому подписать, а своих подписей начальник штаба Стерлин и командир полка Красуляк не поставили. Поспеловский подписал, а я от подписи отказался, так как акт был подписан неправильно. Все списывалось на бомбежку.
Вызывали меня два раза, но я стоял на своем.
Комполка говорит:
— Удивляюсь, как ты-то остался жив.
Я и сам этому удивлялся. Убивало товарищей рядом со мной и сам попадал под снаряд под Спасской Полистью — контузило, но полежал в санчасти два дня и опять в строй.
У меня было только одно преимущество. Работал на севере в Березове, в 50—55градусов мороза, ездил в дальние командировки на оленях, ночевал в тундре на снегу, акклиматизировался и мог лучше перенести мороз.
Еще вызывали меня на КП, начальник штаба сильно ругался, потом наставил на меня пистолет и говорит:
— Застрелю!
— Стреляй! — говорю я.
— Капитан! — сказал комиссар Ковзун. — Никонов командир еще молодой.
На следующий день меня с двумя автоматчиками направили в штаб дивизии. Там меня вызвал начальник политотдела товарищ Емельянов и спросил, почему я не хочу подписывать акт.
Я ему сказал, что хочу умереть честно.
Ведь по выполнению приказа будет проверка и посмотрят, кто такой, где все свалено на бомбежку и даже такие мелочи или вещи, которые и фронта не видели. На списанных погибших придут письма, что они живы, спросят: “Видел все это? Нет ?” Меня отдадут под суд ревтрибунала и расстреляют. Зачем мне это, когда я могу отдать жизнь честно. Предложил акт исправить, как действительно было, то есть что часть техники передали другим частям, а что-то из-за потерь транспорта оставили в населенных пунктах и т.д.
Он выслушал внимательно и произвел на меня хорошее впечатление. В штабной землянке собралось все командование: комдив, комиссар дивизии, начальник штаба, все начальники отделов. Мне, стоящему у землянки, было слышно, как некоторые считали меня неправым, а некоторые оправдывали меня. Совещание кончилось, и меня отправили обратно в часть. В части была создана комиссия, в которую входил я, начальник санчасти Сидоркин и другие. При проверке исключили из списков раненых, прошедших через санчасть. Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве двенадцати тысяч пятисот человек, пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов прошло через санчасть.
Наступило тепло, а одежду носили зимнюю.
С голоду появились вши.
Итак быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды. Спать с ними было невозможно. Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше. После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было.
На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерала Гусева. КП полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами. Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.
Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей.
Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды и патроны со станций Радофинниково и Дубовик.
От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха, брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И.Н. Григорьев всегда скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку, кричал: “кому?” Отвернувшийся называл фамилию.
Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.
Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.
Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:
— Это же недопустимо! Это — ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против таких действий!
В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все молчали, только я спросил:
— Ну а что делать ? Когда уже совсем обессилели ? Не сдаваться же немцам.
Комиссар ничего на это не ответил
*
Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.
Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.
Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А. Власов скажет:
«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.
Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного Командования. Но всё продолжали самоотверженно биться.
Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту особую бесчеловечность, что отличает генералов всех армий мира.
На штабных картах передвигаются ведь не живые люди, а полки и дивизии. И флажки, обозначающие их, не багровеют от крови, если даже и гибнут в этих дивизиях люди.
Очень близко, почти у самой цели стояли на карте флажки наших дивизий. Всего пятнадцать километров с севера, всего пятнадцать с юга отделяли их от Любани. И так легко было передвинуть флажки на карте, а после этого почти незаметного движения — ордена, звания, слава.
Как же отдать в таких условиях приказ об отходе?