Страница 18 из 20
Анна Зиновьевна Стонова. Чистополь, 1942
Кроме Стоновой в интернате работали жена Щипачева Лёля Златова, жена поэта Ильи Френкеля Лиза Лойтер, Раиса Чичерова, Любовь Кушнирова. Их мужья были на фронте. Мы еженедельно устраивали банный день, так как очень боялись инфекций. Для меня этот день был особенно трудным. Старшие ребята могли сами собрать себе белье и сами помыться. Мне же приходилось собирать белье для всех, что-то зашивать, штопать. И в бане я в купальном костюме кладу каждого на скамью, тру мочалкой с двух сторон, старшие подносят воду, обливаю каждого, кладу следующего. Купальник прилип к телу, по лицу течет пот. Ко мне подходит Лиза Лойтер и говорит: «Флора, где ты настоящая: на приеме в бархатном платье или здесь, в бане?» Я с раздражением отвечаю: «И тут, и там – настоящая».
Кормили нас «сбоем». Знаете, что это такое? В мирное время эти коровьи внутренности выбрасывают. Однако на кухне тоже работала мама – жена писателя Кушнирова, и она ухитрялась сделать их съедобными. Но моим ребятам всё равно надо было что-нибудь интересное рассказывать или читать, чтобы они ели механически. Помню, как читала «Хижину дяди Тома».
Однажды в «мертвый час», когда дети спали, мы с Лелей Златовой (она была литературным критиком) стояли в вестибюле интерната, перед столовой. Раскрылась дверь, и вошла женщина, почти незаметная, в старом коричневом костюме и коричневом берете, остановилась, оглядываясь кругом – куда ей дальше идти. Меня точно током ударило.
– Ты знаешь, кто эта женщина?
– Нет, – равнодушно ответила Златова.
– Это же Марина Цветаева!
Я подбежала к ней, схватила ее руки и заглядывая в не то зеленые, не то серые потухшие глаза:
– Вы – Марина Цветаева!
Она слегка откинулась назад от моего наскока и спросила:
– А разве здесь меня кто-нибудь знает?А я в ответ:
Гора горевала,
А горы глиной горькой горюют
В часы разлук…
Глаза ее мигом засветились.
Не отпуская ее рук, я спросила:
– Ну как вы? Как вам там?
Она ответила одной фразой:
– У каждого человека должен быть кусок твердой почвы, чтобы не вязла нога.
(Елабуга была немощеной деревней.)
Я, восторженно:
– Вам надо переехать сюда. Здесь же все, здесь Асеев…
– Здесь негде жить, нет комнат, всё занято.
– Вы будете жить у меня. У меня есть комната, а сама я всё время в интернате, – тараторила я, восторженная дурочка. И тут же подумала, что Стонова не откажет мне в разрешении поставить раскладушку возле моих малышей.
– Но для этого нужно разрешение правления.
– Ну и что ж? Всем заправляет Асеев. Я завтра утром пойду к нему.
И мы условились встретиться здесь же через четыре дня.
Назавтра рано утром я уверенно зашагала к Асееву («…этот
может, хватка у него моя…»). Дверь мне открыла Ксана (жена Асеева. вся розовая, в чем-то розовом. Певуче-барским тоном, растягивая слова, она сказала: «Флора, что так рано, мы так рано не встаем». И она зевнула. Из дверей другой комнаты, завязывая кисти теплого халата, вышел угрюмый Асеев:
– Что случилось, Флора?
– Извините, Николай Николаевич, что так рано, мне же нужно поднять ребят, отправить их в школу, – заискивающе оправдывалась я. Потом восторженно: – Приехала Марина Цветаева! Ей там очень плохо, надо, чтобы она переехала сюда, здесь же все, здесь ВЫ.
Пристально вглядываюсь и вижу пустые глаза.
– Здесь нет жилья, ни одной свободной комнаты.
– Она будет жить в моей комнате, у меня хорошая комната, а сама я всё время в интернате.
– Но для этого нужно разрешение правления.
– Так за этим я и пришла к вам.
– Хорошо, я поставлю этот вопрос на правлении.
Когда я пришла к нему за ответом в назначенное время, он сказал:
– Правление решило, что она должна находиться там, куда ее направили.
…Через неделю она повесилась, а Мура привезли в интернат.
Я считаю себя виноватой – я должна была узнать, когда будет заседать это правление, и сказать: «Советское правительство разрешило ей вернуться, тем самым она стала советской гражданкой. До войны она жила в Москве, кто дал вам право устанавливать для нее “черту оседлости”»?Или надо было всё проделать втихаря, она бы приехала, и они бы не посмели ее выселить…
…Я знаю, никакой моей вины
В том, что иные не пришли с войны…
…Но всё же, всё же, всё же…
Наталья Громова Судьба Всеволода Багрицкого
Восемнадцатилетний юноша, освобожденный от призыва, сын поэта и уже сам поэт, Всеволод Багрицкий писал в дневнике 16 октября:
«Женщины в платках. Ни одного человека без свертка или рюкзака. Переполненные троллейбусы – люди ехали просто сзади, там, где свисают две веревки и лесенка ведет на крышу.
Ободранные, небритые, ничего не понимающие бойцы. Метро, которое почему-то было закрыто. Санитарные машины, наполненные женщинами в пуховых платках, узлами, швейными машинами.
Мое путешествие будто бы пришло к концу. Я должен был уехать из Москвы на машине, но в связи с появлением нового, более реального плана вместе с Арбузовым и Гладковым отправился 22 октября на поезде в Казань. Передвигались мы довольно комфортабельно, ни разу не были подвергнуты бомбардировке. Хотя на каждой впереди следующей станции валялись остатки разрушенных вагонов. В общем, нам повезло.
Всеволод Багрицкий. 1940-е
Сейчас нахожусь в Чистополе. В двадцати часах езды на пароходе от Казани. Приехал сюда я только вчера вечером. Но чувствую – тоска здесь невероятная. Найду ли я какую-нибудь работу?
Пока живу в гостинице. Обедал я в отвратительной столовой.
Скоро начнется зима, навигация прекратится. И этот дрянной Чистополь вообще будет отрезан от мира. Картина безрадостная. Но жизнь есть жизнь».
Такое отношение к городу было связано с ужасающим контрастом, которую являла московская и чистопольская реальность.
Театральная студия под руководством А. Арбузова, в которой состояли В. Плучек, А. Гладков, Вс. Багрицкий и другие, оказалась в Чистополе в конце октября с последним эшелоном, отправленным Союзом писателей. Гладков писал в записных книжках, что попасть ему туда удалось благодаря Севе Багрицкому, который занес его в писательские списки.
Всеволод Багрицкий попал в театральную бригаду почти случайно, как актер: удачными оказались его диалоги и стихи в пьесе «Город на заре», написанной группой студийцев. В Чистополе он не знал, куда себя деть.
Сын знаменитого поэта Эдуарда Багрицкого, Всеволод с пятнадцати лет оказался без матери. Она была арестована 4 августа в 1937 года, а спустя месяц с небольшим его двоюродный брат, пасынок писателя Юрия Олеши, выбросился из окна квартиры на Тверской. Под знаком этих событий и проходило взросление мальчика.
«Арест матери я принял как должное, – писал он в дневнике. – В то время ночное исчезновение какого-нибудь человека не вызывало удивления. Люди ко всему привыкают – холоду, голоду, безденежью, смерти. Так привыкли и к арестам. Всё казалось закономерным. Маму увезли под утро. Встретился я с ней через два года посреди выжженной солнцем казахстанской степи. Об этом я напишу когда-нибудь.
Игорь, мой двоюродный брат, умер неожиданно. Еще за два дня до смерти я с ним разговаривал. Правда, не помню, о чем, но, кажется, о чем-то очень веселом. Ничего особенного в его поведении ни тогда, ни сейчас не видел и не вижу. Хотя принято говорить, что перед смертью Игорь “здорово изменился”. Смерть его была так неожиданна, как бывает неожиданным стук в дверь поздней ночью.Сначала она не произвела на меня никакого впечатления. Меня интересовали только подробности самоубийства. Последние шаги, последние слова, последний взмах руки. Мне неудобно было спрашивать об этом у очевидцев – Юры и Оли. Но, каюсь, эти слова искренни».