Рыцари порога.Тетралогия

Деревенские часто приходили в дом Бабани и Лара. Тогда Бабаня по заведенному порядку обращалась к матушке, а та доставала кошель, и Бабаня шла в таверну. Нередко, когда собирались гости, Бабаня раскрывала матушкин сундук и вытаскивала платья и чепцы. Деревенские, простодушные и наивные, как дети, восторгались матушкиной одеждой, рассматривали ее так и сяк, мяли в руках ткань, норовили примерить. Бабаня важно стояла рядом, кивала, тоненькой скороговоркой комментировала примерку так, будто одежду шила самолично и имела теперь полное право ею гордиться.

Бывало и такое, что кто-то из деревенских уходил не с пустыми руками. Какая-нибудь тетушка, нацепив на себя поверх грубого платья кружевной фартук, трепала огрубевшими руками с навечно въевшейся грязью белоснежные оборки и взглядывала в матушкино лицо так умоляюще, что той не оставалось ничего другого, как попросить ее принять вещь в подарок. Тетушка благодарила почти со слезами. Матушка растерянно улыбалась. «Ну чисто дети», — невнимательно думал тогда Кай. Только позже он стал замечать, что все это было похоже на какую-то игру.

Друг с другом деревенские общались совсем иначе. А на него и на матушку смотрели с веселым недоумением, с какой-то даже жалостью, как глупцов, не знающих истинной цены вещам, беспомощных созданий совершенно другого, непохожего на здешний, мира. Бабаня Кая даже за водой в колодец первое время не пускала: «Куда тебе, утопнешь еще…» А матушке не давала в руки и метлы: «Сиди уж, сама я, чего пачкаться будешь…» А уж о том, чтобы матушка на кукурузное поле пошла, не могло быть и речи. Бабаня всплескивала руками и причитала: «И не удумай! Сгоришь! Враз сгоришь!» Заросший седым мхом старик Лар, сидя на своем табурете, постукивал узловатыми коричневыми пальцами по столу и хмурился в кустистые брови, словно попытки матушки взяться за какую-либо работу очень его обижали…

Прошел месяц, прошел и другой. Гости уж не приходили в дом Лара, потому что монетки в кошеле иссякли. Матушкино платье износилось, а в сундуке замены не было. Осталось лишь то, что она по праздникам надевала. Матушка как-то примерила его, но Бабаня стала ворчать (она теперь часто ворчала), что вот, мол, некоторым удовольствие доставляет богатство свое в нос тыкать, и матушка платье сняла, а потом и вовсе отнесла его в таверну и обменяла у Жирного Карла на полмешка кукурузной муки. Старое же все подшивала и подшивала.

Несмотря на то что матушка почти каждый день теперь бралась то за метлу, то за ухват, Бабаня не давала ей работать, да еще и поругиваться начала: «Чего хватаешься, раз не умеешь!..» Матушка отступала. Она теперь чаще плакала по ночам, вроде не громче, чем раньше, но Бабаня просыпалась и хрипло кашляла до тех пор, пока матушка не затихала.

И вот пришел день, когда матушка, как обычно, проснувшись рано, взяла в руки метлу, а Бабаня завела свое: «Сколько раз было говорено!..» — но старик Лар, приподнявшись на лежанке, прочистил горло и громко и медленно проговорил:

— Ну-к что ж… Ежели на месте не сидится, то пускай… Он замолчал, а Бабаня, понаблюдав, как матушка, склонив голову, старательно выметала из хижины сор, сказала:

— И водицы натаскать надо бы… Ноги у меня ломит. Видать, назавтра дождь будет.

Дождя на следующий день не было, но Бабанины ноги ломило еще пару дней, вследствие чего она вынуждена была переместиться на свою скамью, а Каю с матушкой выделили пук соломы в углу хижины — между камином и стеной…

Наступила осень, на редкость мерзкая, дождливая, а за ней в Лысые Холмы пришла зима. Бабаня всю холодную пору прохворала. К тому же из-за болезни, видимо, нрав ее стал чрезвычайно сварливым. По хозяйству хлопотала теперь матушка, и как она ни старалась, не получалось у нее делать все так же ловко и хорошо, как у Бабани — по крайней мере, сама Бабаня так говорила. Лар по-прежнему рот открывал нечасто. И высказывания его по большей части адресовались матушке.

— Не умеешь — не берись! — гулко изрекал старик, кладя конец Бабаниной визгливой скороговорке на тему того, что некоторые, курятник чистя, ручки запачкать боятся, и снова надолго погружался в угрюмое молчание. — Лягушку землю пахать не выучишь, люди говорят, как ни старайся, — замечал Лар оханья Бабани о том, что ее прежде времени угаром уморить хотят — это когда матушка разводила в камине огонь. — Кто с малолетства работать не привык, того и кнутом не приноровишь, все из рук валиться будет, — говорил Лар, когда Бабаня, попробовав приготовленную матушкой похлебку, сморщилась так, что ее глазки полностью исчезли…

Миновала зима, а с наступлением весны матушка пошла работать на кукурузное поле. Странное дело — пока матушка целыми днями сидела сложа руки, деревенские относились к ней как к знатной особе, точно признавали за ней право не заниматься грязной работой. Но стоило ей одеться в грубое платье и заняться той же работой, что и они, деревенские бабы сразу же стали смотреть на матушку, как на существо низшее, только потому что управлялась она не так сноровисто. Мужики, еще полгода назад кланявшиеся ей на улице, теперь непонятно для Кая ржали и присвистывали ей вслед. Бабаня беспрестанно ворчала, а старый Лар хоть молчал по большей части, но от угрюмого его взгляда становилось не по себе. И Кай перебрался ночевать в козлятник. Там даже в сильные холода было тепло, правда, к запаху он привыкал долго…

Кай поначалу старался помогать матушке во всем, но она не позволяла ему.

— Не нужно тебе этого, — говорила она. — Пошел бы ты, сынок, с ребятишками поиграл. Подружился бы с кем-нибудь…

Но друзей среди пацанов Лысых Холмов Кай не нашел. Игры теперь мало интересовали его. Потому что перед глазами все чаще и чаще вставала суровая и прекрасная Северная Крепость — до тех пор, пока не заслонила собой весь окружающий, серый, безрадостный мир. Предсмертные слова Корнелия о грядущем путинакрепко врезались в сознание мальчика, и теперь он не мог поверить в то, что первый раз услышал о своем предназначении от рыжего менестреля совсем недавно. Ему казалось, он знал, что ему начертано стать рыцарем Порога давным-давно, еще раньше того времени, когда научился понимать и думать. Ему казалось, он родился с уже написанной кем-то всесильным судьбой.

Видимо, так оно и было.

* * *

Когда Кай спустился с высокого берега, красное солнце уже почти полностью скрылось за темной тучей далекого леса — осталась лишь яркая, будто раскаленная полоска. «Успеть до деревни, пока солнце совсем не село», — привычно загадал мальчик и, перехватив поудобнее удилище и палку, рванулся с места.

Впрочем, уже через несколько шагов бег его стал размеренным, а дыхание ровным. В Северной Крепости, уж конечно, пригодится умение бегать быстро, и чтобы дыхание при этом не сбивалось. В Северной Крепости много чего пригодится. Надо быть сильным, ловким и выносливым — кому ж нужен дохлый и неповоротливый ратник?

Кай давно привык бегать тогда, когда можно было пройти пешком, взбираться по крутому склону там, где можно склон обойти. Увидев где-нибудь по дороге увесистый валун, он не мог просто пройти мимо, не попытавшись поднять его и пронести хотя бы несколько шагов. Причем Кая совершенно не волновало, наблюдает ли за ним кто-нибудь или нет. Поэтому уже давно деревенские считали его тронутым: и взрослые, и дети. Кроме, конечно, матушки. И еще одного человека — кузнеца Танка.

Кай добежал до храма Нэлы в тот момент, когда солнце, напоследок вспыхнув красными лучами, совершенно скрылось за лесом. Он остановился, перевел дыхание и улыбнулся. Успел-таки. С этого храма, стоящего на краю, и начиналась деревня. Вот она — в окнах крайних домов тлеют огоньки светильников; сильно пахнет теплым дымом, ворчат собаки и повизгивают свиньи.

Кай побрел по улице к хижине Бабани и Лара. Одно название, что — улица, а на самом деле просто широкая утоптанная тропинка. Летом идешь — по щиколотку тонешь в сухой пыли, зимой пробираешься по колено в снегу. После сильного дождя и вовсе пройти трудно — завязнешь в грязи. Что стоит деревенским выложить ее камнем, как в городе? Как-то Кай в хорошую минуту, во время ужина, когда Бабаня не очень ворчала, сказал об этом Лару, но тот только покрутил своей косматой башкой. Ответила Бабаня. «Деды наши ходили, отцы ходили, и мы будем ходить, — протараторила она. — А ежели кому не нравится, пусть назад в свой город уматывает. Ишь ты — ноги он испачкать боится!.. Ишь ты — барон какой! Право слово — Барон…» Кай и замолчал. Прозвище, которое дали ему деревенские, произнесенное теперь Бабаней — какой-никакой, а все-таки почти что родной бабкой, — больно задело его.