Страница 12 из 93
Пацаны, пораскрывав рты, смотрели на своего предводителя. А сын рыбника, словно ничего вокруг не видя и не слыша, снова поднял обломок меча.
Тогда Кай рванулся. Его уже почти не держали: достаточно было одного резкого движения, и мальчишки брызнули в разные стороны.
Аскол, вероятно, нутром почуял опасность. Он быстро обернулся, отмахнувшись мечом, но Кай бросился не к нему, а к тому, кто держал его меч. Мальчишка отшвырнул от себя деревяшку, не успел Кай сделать и пару шагов.
Кай поднял свой меч. Рукоять удобно и прочно легла в ладонь. Он смотрел на искаженную бешенством физиономию Аскола, на побелевшие искривленные губы, на которых осели брызги крови, на раздувающиеся ноздри — и видел не человеческое лицо, а злобную харю тролля-людоеда.
Странное полуощущение-полумысль вспыхнуло в его голове так мгновенно и сильно, что Каю на секунду стало трудно дышать. Вот она — та самая битва, настоящая битва, не вчерашнее смешное приключение с неуклюжим огром. Он защищает человека от опасной твари, и его руки сжимают оружие, и его голова легка, и нет дрожи в коленях.
Аскол заорал и бросился вперед.
Острое деревянное лезвие мелькнуло у лица Кая — он едва успел увернуться. У него было несколько мгновений, пока сын рыбника, рыча от злости, восстанавливал утраченное равновесие и разворачивался, и Кай не упустил их.
Раз — он присел на колено, с силой ткнув острием меча троллю под ребра. Когда тролль завыл и отшатнулся, два — удар по плечу наотмашь заставил злобную тварь выронить обломок меча и упасть на колени. Дальше было совсем просто. Не давая троллю подняться, Кай бил снова и снова, уже не особенно заботясь о том, куда попадет.
Тролль надрывно закричал, прося пощады.
Кай отскочил назад. Вдруг он подумал о том, что совершенно забыл про остальных мальчишек. Неужели они не сообразили накинуться на него со спины всем скопом? Он оглянулся, но никого вокруг себя не увидел. Только Бин все еще лежал, скорчившись, в траве, да в нескольких шагах от Кая, обхватив руками голову, протяжно выл Аскол, сын рыбника, выдувая носом зеленые пузыри.
Бин поднял голову. Лицо свое, окровавленное, он зажимал обеими руками, и между пальцев еще бежала кровь.
— Разбежались все, — неожиданно серьезно и хрипло проговорил Бин.
Кай минуту молчал, не зная, что говорить. Он еще раз посмотрел на Аскола. Тролль исчез, как его и не было. Остался мальчишка, жалкий прыщавый Аскол, сын толстопузого рыбника Харла. И теперь это был вовсе не враг, а какое-то прыщавое недоразумение, недостойное удара мечом.
Кай вложил меч за веревочный пояс и, ощущая у бедра его надежную тяжесть, подошел к Бину и помог ему подняться.
— Больно? — спросил он.
— Сейчас не очень. — Бин, морщась, отвел руку от лица. — Только как-то горячо… Жжет. Посмотри, что там…
Лицо Бина было густо измазано кровью, глубокая кривая ссадина на левой щеке выглядела жутко: края вспоротой кожи побелели, в глубине виднелась запекшаяся чернота, а из уголка ссадины бежала тонкая струйка крови.
— Да ничего такого… — соврал, сглотнув, Кай.
— Шрам останется, — полуутвердительно проговорил Бин. Видимо, мысль о том, что у него появится настоящий боевой шрам, доставила ему удовольствие.
— Шрам останется — будь здоров, — подтвердил Кай. — Пошли отсюда. Надо подорожник найти или благоцвет. Приложить, чтоб кровь остановилась.
— И умыться, — вздохнул Бин. — Ох, от мамаши мне достанется!
— Да ладно, — пожал плечами Кай. — Ты ж не виноват. Пошли. Перси нас заждался.
Уходя, он еще раз оглянулся на того, кто был виноват. Аскол уже не выл. Он лежал ничком в траве, и длинное тело его вздрагивало от сдерживаемых истерических рыданий.
* * *
До Перси Кай добрался в одиночестве. Покинув заросли у Дерьмовой Дыры, приятели умылись у колодца неподалеку от городского рынка в Ледяном Ключе, где вода была такой холодной, что нельзя было сделать два глотка подряд. У Ключа вечно толпились торговцы и прочие горожане с бадьями, ведрами и мехами, но Бин так жалко выглядел, что мальчишек пустили без очереди.
Лист подорожника, приложенный к раненой щеке, быстро унял кровотечение, но рана все равно смотрелась страшновато. Потом Бин заявил об ужасном голоде, разыгравшемся, очевидно, вследствие переживаний, и предложил Каю заглянуть к нему домой, перехватить хотя бы краюху хлеба. «Мамаша все равно спит, — сказал Бин. — Она так рано никогда не просыпается», — добавил он, глянув на солнце, которое уже клонилось к горизонту. Кай, вспомнив, что сегодня так и не успел позавтракать, предложение поддержал.
Но ожидание Бина не оправдалось. На его беду, мамаша не спала. Вообще-то Кай давно уже ее не видел (Бин никогда особо не приглашал в гости) и, разглядев сейчас, поразился: какая же все-таки красивая мамаша у Бина, прямо как графиня, а то и королева! Лицо белое-белое, губы красные-красные, платье такое пышное, что под подолом свинью с десятком поросят спрятать можно. Только руки, хоть и унизанные перстнями с громадными тусклыми камнями, крестьянские — темные, с узловатыми пальцами. Когда перед ней предстал раненый сын, она всполошилась и первым делом прокляла разбойника и душегуба Кая, втравившего Бина в ужасную драку, а вторым — пустила в ход тряпки и настойку благоцвета. Голова Бина мгновенно стала похожа на капустный кочан. Дальнейшие этапы лечения Кай наблюдать не стал. Он подхватился прочь, как только мамаша Бина отвлеклась от отпрыска и, очевидно вспомнив о непрошеном госте, обернулась к камину, у которого стояла массивная закопченная кочерга.
А с Перси даже поговорить не пришлось. На стук в окошко выглянула конопатая Тонка, — младшая сестренка Перси, и, ковыряя в носу, сообщила:
— А он отрубей обожрался, которые для индюка приготовили. Лежит, охает. Папка его драть хотел, а потом не стал. Сказал, что на Парад Ремесел его самого вместо индюка зарежет и зажарит. Жалко вообще-то… — серьезно добавила Тонка. — Перси хороший, он мне куклу из соломы сделал.
— Может, и не зажарит, — обнадежил девчушку Кай, — может, передумает…
Так и пришлось Каю возвращаться домой одному. Дома он застал дедушку Гура, который, проспав весь день, теперь ужинал (или, точнее сказать, завтракал) перед выходом в ночной караул. Хотя на столе снеди было точно в праздничный день — и жареная курятина, и пареная картошка, пересыпанная сочными корешками мясоеда, и кукурузная каша с чесночной подливкой, — дедушка ел без аппетита и недовольно бурчал под нос. Мол, чтоб хапуны уволокли этого премудрого господина Сули в огненные реки Темного Мира за то, что придумал этот проклятый караул. Толку с караула как с навозной мухи — людям только надоедать стуком колотушек, и больше ничего. Ведь как господин городской голова порешил: ночной караул покой горожан оберегать должен от воров и буйных пьяниц, а на деле что получается? Настоящих воров ловить — специальный навык нужен, а насчет буйных пьяниц, так некоторые из караульных любому выпивохе-буяну сто очков вперед дадут.
Взять того же проклятущего Гаса. Ну зачем этого никчемника в караул назначили? Явился он не проспавшись, кожаный шлем нацепил набекрень, а выданное копье волочил за собой, как беременная баба — метлу. И это еще полбеды. К полуночи сбежал в трактир и так там нажрался, что какого-то приблудного кобеля принял за собственную козу и пытался его подоить. Когда у него это по понятным причинам не получилось, Гас обиделся сразу на весь свет и решил выместить злобу на кузнеце Собе, которого с пьяных глаз перепутал с одноруким и колченогим городским нищим Стифом. Кузнец Соб единым могучим ударом положил конец заблуждениям Гаса и едва не положил конец самому Гасу…
Кай, уплетая кукурузную кашу, слушал дедушку Гура, и ему почему-то казалось, что дедушка говорит вовсе не то, что хочет сказать. Дедушка как-то странно посматривал на матушку, которая, непривычно возбужденная, металась от плиты к столу. То и дело принималась чистить метелкой и без того вычищенные комнаты и несколько раз вполголоса запевала одну песню, ту, что вчера вечером пел ей рыжий Корнелий: о славном рыцаре, у которого могущественный колдун похитил возлюбленную, и он (рыцарь то есть) дал с горя обет жениться на первой встречной. А встретилась ему уродливая нищенка, которая впоследствии и оказалась той самой возлюбленной, заколдованной, конечно, колдуном, потому что не ответила взаимностью на его порочную страсть. Запевала и тут же обрывала себя. Поев, дедушка взял с собой узелок с едой, направился к выходу, а на пороге остановился.