Страница 4 из 14
«Сейчас» было тем мгновением, когда мне снова хотелось стать малышкой. Заснуть на руках у мамы. Улечься на двух креслицах, как в кухне у бабушки. Пусть взрослые сидят за столом и вспоминают, что было когда-то давным-давно. Как толстый дядя Эвальд украл с рождественской елки позолоченную скрипку, и вместо подарка ему на тарелку положили солому. Одну солому!
И пусть толстый дядя Эвальд сидит себе с сигарой и смеется так, будто нет ничего забавнее, чем получить на Рождество тарелку соломы. А я буду лежать в своей постельке на двух креслицах и засыпать под рассказы взрослых.
— Многие из тех, у кого была эта болезнь, выздоравливали, — сказала мама.
Но я знала, что она солгала. Все, у кого был рак, умирали. И бабушка, и толстый дядя Эвальд с сигарой, и даже моя первая морская свинка… никто не выздоравливал, после того как в воздухе повисало слово «рак».
«Что морские свинки не вечны, это понятно, но от матерей можно было бы ожидать, что они подождут умирать, пока их дети не вырастут», — думалось мне.
У меня ум зашел за разум, я страшно перепугалась и с огромным удовольствием выбила бы сигарету из маминой руки. Ведь на пачке было написано: «Курение вызывает рак». Хотя, может, и это было вранье — Гизела-то никогда не курила.
Восьмого мая на рапсе лопнули почки. Утром, когда мы шли в школу, все еще было по-старому, а теперь у Гизелы обнаружился рак.
У крючка для щуки было три острия, и он был в четыре раза больше крючка для красноперок. Даниэль осторожно вытащил его из носового платка и положил на каменный парапет.
— Ты что, серьезно? — спросила я.
— И еще как!
— А сачок, а садок?
— Будут на следующей неделе!
— Откуда?
— Твоя мама обещала. Она возьмет меня с собой в магазин для рыболовов!
— Врешь!
— Сама у нее спроси!
Я бегом бросилась домой и настежь распахнула входную дверь. Мама лежала на диване, погрузившись в послеобеденный сон. Я растормошила ее.
— Что случилось, что еще стряслось?
— Так нельзя! — закашлялась я. — Ты не имеешь права!
— На что? — рассердилась мама.
— Ехать в магазин с Даниэлем! Так нельзя! Покупать ему сачок и садок!
— Ну и что? Почему бы ему не купить их? Он же, в конце концов, на них скопил! Если б и ты копила, тоже могла бы что-нибудь купить!
— Дело совсем не в этом, — заголосила я. — Ты просто ничего не понимаешь.
— Не смей так со мной разговаривать! — голос мамы стал угрожающе тихим. Ее ледяной шепот напоминал шипение змеи. Она говорила очень отчетливо, и я догадывалась, в каком она бешенстве. Но теперь мне было все равно.
— Покупать ему… — повторила я.
Но мама оборвала меня резким движением руки.
— Пошла вон! — прошептала она. — Как тебе не стыдно! Как тебе не стыдно ревновать!
В своей комнате я бросилась на кровать. И только тогда дала волю слезам. Я ничуть не ревновала, просто не хотела, чтобы Даниэль поймал щуку.
Если у него будет сачок, он вытащит ее. А если вытащит, то наверняка убьет. Просто убьет. Вот чего мне не хотелось!
Пока Даниэль и Лукас ловили красноперок, я сидела на дереве и кипела от злости. Злилась я на Даниэля, на маму, на весь белый свет. И впервые в жизни мне захотелось, чтобы у меня появилась подруга. Такая, как Анна-София Шульце-Веттеринг, с которой можно было бы шептаться и хихикать, прислонившись друг к другу головами. Подружка, с которой можно было бы валяться на соломе и болтать о чем угодно. И о Гизеле, и о щуке, и о том, что от рака еще никто не вылечился.
Такую, как Анна-София Шульце-Веттеринг, которая знала о жизни все: и о рождении, и о смерти — она же сто раз видела, как рождаются телята, как забивают свиней. Такую, как Анна-София Шульце-Веттеринг, — уж она-то найдет ответы на мои вопросы, а не станет рыдать. По мертвой кошке она ведь не рыдала.
С дерева мне открывался вид на весь двор. Я видела, как вернулся домой Петер. Он нес портфель под мышкой и шаркал, как Даниэль.
— Когда-нибудь он запутается в собственных ногах! — частенько говаривала Гизела моей матери. Тогда мы были еще совсем маленькими, и как только Даниэль начинал реветь, она называла его «Даниэла», протяжно выводя «а-а-а» в конце.
Петер вытащил ключ из кармана куртки и открыл входную дверь. За ней я на мгновение увидела Гизелу. Гизела стояла в коридоре, обняв Петера, и у нее действительно больше не было волос.
Я слезла с дерева и вывела из сарая велосипед.
Раньше мы часто катались после обеда. Гизела, мама, Даниэль и я. Лукас сидел впереди, в креслице у Гизелы, потому что еще не умел кататься, но мы-то с Даниэлем умели — даже без рук, на полной скорости, гораздо быстрее остальных. Я помнила все выбоины на дороге, знала, когда надо притормозить, чтобы спокойно проехать под шлагбаумом.
— Гоняет, как мальчишка! — говорила Гизела, а мама смеялась, кивала головой, после чего обе громко затягивали какую-нибудь песню: «We all live in a yellow submarine» или «Killing me softly with his song» или народную «Нет края лучше в этот час».
А Даниэль тайком закатывал глаза, строил рожи и всем видом показывал, что его сейчас стошнит.
Неподалеку от двора Шульце-Веттерингов я оробела. Я отчаянно жала на педали и при этом придумывала, что скажу. Позвоню в дверь, и, если откроет ее мать, спрошу, дома ли Анна-София. А госпожа Шульце-Веттеринг, улыбнется и скажет:
— Заходи скорее в дом, вот Анна-София обрадуется!
Но, может быть, все будет совсем иначе. Может, на меня выскочит их цепной пес, а старший брат Анны-Софии выйдет из сеней и крикнет:
— Проваливай! Ты же замковая. Ну и катись отсюда!
И еще я не знала, что сказать Анне-Софии. Мы еще ни разу друг с другом не разговаривали, и не могла же я просто брякнуть: «Анна-София Шульце-Веттеринг, будь моей подругой!»
Когда я на обратном пути переезжала через наш мост, Даниэль и Лукас по-прежнему ловили рыбу. Лукас побежал ко мне навстречу. Глаза его радостно светились.
— Смотри, сколько мы наловили!
Рядом с Даниэлем стояло зеленое ведро Гизелы, полное воды и кишащей в ней рыбы. Я насчитала семнадцать красноперок.
— Я их сам с крючка снимал! — ликовал Лукас. — Братец-то у меня трусоват! Не любит рыбьей слизи. Без меня бы тут ни одной не было.
Ему хотелось меня обнять, но я отпрянула:
— Не трогай меня своими вонючими руками! Ах, как же вы мне противны!
Лукас посмотрел на меня ошарашенно. Огонек в его глазах потух. Голова поникла.
— К тому же тут запрещено удить! — добавила я. — Я пожалуюсь управляющему!
Даниэль неторопливо достал крючок из воды, потом обернулся и положил руку на плечо Лукаса.
— Оставь моего брата в покое! — тихо проговорил он. — А управляющему — жалуйся. Нам теперь разрешено удить. Со вчерашнего дня. Сам граф приходил к маме и дал нам разрешение!
Я была вне себя, поставила велосипед в сарай и бросилась домой.
Они сидели за кухонным столом, и на какой-то миг мне показалось, что все было как прежде.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела мешала сахар в чае.
Раньше они часто так сидели, светлыми летними вечерами, после того как Петер возвращался с работы. Они болтали, пили клубничный или абрикосовый крюшон, а иногда даже и нам давали попробовать.
— Только глоточек, а не то сразу захмелеете!
И, конечно, мы им нисколько не верили, потому что крюшон был похож на лимонад.
Мама смеялась, Петер ухмылялся, а Гизела размешивала сахар в чае. Я так и замерла на пороге кухни.
— Иди сюда, моя девочка! Дай-ка тебя обнять! — сказала Гизела. — Как же я давно тебя не видела!