Проклятье

Правда, Маша давным-давно её ни о чём не спрашивала. Она сама искала, если требовалось, и вместо приветствий и прощаний точно так же ограничивалась кивками. Ей всегда казалось кощунственным говорить под сводами архива. Слишком громко выходило. Слишком быстро разбегались по углам призраки прошлого.

Значит, всё сначала. Маша достала из сумки толстую тетрадь, открыла её в первом попавшемся месте и провела ладонью по сгибу. Миф просто ещё не знал, с кем он связался. На кого он напал. Демона с два он избавится от неё вот таким идиотским образом. Только серебряные пули, никак иначе.

Маша нервно усмехнулась, глядя на стопки старых дел. Папки с завязками, годы, выведенные по трафарету. Миф сказал — слишком конспективно, нужно расширить. Значит, всё сначала.

Работа шла плохо. Машинописные буквы путались перед глазами, издевательски корчились, и восьмёрки превращались в тройки, а единицы — в случайные чёрточки на жёлтой бумаге. Бумага пахла сигаретным дымом. Улучив момент, когда женщина-архивариус отворачивалась, Маша склонялась над листами, нюхала.

Как будто бы нет, как будто бы почудилось табачное марево. Но когда принималась за работу снова — запах возвращался. Отчётливый, словно рядом сидел Миф и впивался тонкими губами в тонкую сигарету. Он сидел и переговаривался с ней вполголоса. Маша давно знала, какие слова он так хотел бы ей сказать. И что она бы ответила ему — тоже знала, потому и вела с ним эту нескончаемую беседу.

Никак не могла остановиться.

Маша закрыла уставшие глаза. Через секунду боль отпустила. Маша просидела в темноте так долго, как только смогла, а когда вынырнула, поняла, что уже не одна.

Женщина-архивариус была не в счёт. Перед Машей сидел большущий рыжий таракан, важный, почти как сам ректор, и бесстрашный. Она оцепенела. По столу были разбросаны листы очередного дела. Таракан сидел как раз в центре, любопытно шевеля усами.

Маша отвела взгляд к стене: на часах было без пяти минут восемь. Скоро закроется архив. Странно, что женщина с измождённым лицом ещё не выгнала её. Она так иногда делала — подходила в Маше так, чтобы наверняка попасть в её поле зрения и кивала на выход. Предельно ясно.

— А ну-ка… — Маша с треском вырвала из тетради пустую страницу и совершила бросок, но рука прихлопнула пустое место.

Таракан метнулся в сторону. Ещё один бросок — он скрылся под размётанными на столе листками. Маша вскочила на ноги, яростно смахивая их все в сторону. Хлопнулась на пол раскрытая тетрадь, следом за ней покатилась ручка. Таракан вышел на спасительную финишную прямую и удирал теперь прямиком за стеллажи, к тёплой щели под батареей. Маше было его не догнать. Она тяжело дышала, комкая в руке вырванный из тетрадки лист. Оглянулась на стол архивариуса: там никого не было.

Чай обжог губы. Горгулья поморщилась, глядя в чашку. Там плавали хлопья чаинок вперемешку с отблесками ламп.

— Знаешь, что плохо?

Максим за соседним столом поднял голову.

Закончилось собрание, институт впал в дрёму, и за окнами стало совсем черно. Он сидел тут, потому что любил притихший институт, любил свою бумажную работу, а ещё боялся цифры девять, и поэтому уходил до девяти, ну или после. Она сидела, потому что ненавидела приходить по вечерам в пустую квартиру, и каждый раз оттягивала этот момент, как могла.

Горгулья поболтала в чашке остатками чая.

— Он единственный преподаватель-оперативник, а мы все тут ориентированы на лекции, а он настоящий практик, значит. Потому и вытворяет, что хочет. Ничего ему не сделают, хоть запишись жалобами. Просто никто другой на это место не явится. Все пригодные — в действующих военных силах, там и деньги, и перспективы. Он один здесь.

Она помолчала, щурясь. Максим всё не опускал голову — слушал.

— Нет, был ещё Денис Вадимович, но ты сам знаешь, что с ним случилось. Порыбачить пошёл на полевой практике. Утонул. Никто не знает, как это вышло. Может, и правда вместо озера Демонову Дыру нашёл, она же перемещается.

Горгулья не знала, зачем говорила всё это. Может, просто накипело. Осенью обычно хуже всего, потому что в воздухе витает безнадёга — лето кончилось, а вместе с ним кончилась практика и её ощущение собственной нужности. На практике она была как тогда, как будто ещё до отставки.

Горгулья вытянула левую ногу, потёрла сведённую судорогой голень через грубую ткань форменных брюк. Пошипела сквозь зубы.

— А Миф… ты же помнишь, ещё летом отправил девчонок на опасный объект. Они обе чуть там не исчезли. Конечно, сказал потом, мол, не знал. Думаешь, правда не знал? — Она усмехнулась. Максим вздрогнул. — Врёт. А теперь убедил одну пойти к нему под руководство и ещё чёрт знает что задумал.

— Зачем ему?

Она возвела глаза под потолок, словно призывая в свидетели всех богов. Напрасно — над ними был только деканат.

— Понятия не имею, но подозреваю, он проводит какие-то эксперименты. Научные интересы, чтоб их. В конце концов, он постоянно врёт, разве ты не чувствуешь? Никогда не верь ему.

Она вернулась в комнату, когда уже стемнело. Бросила сумку у двери, кое-как стянула мокрые кроссовки. К вечеру в осеннем небе зародился дождь и тут же пролился на разгорячённый асфальт. Всю дорогу она шла под деревьями, но всё равно вымокла до нитки.

Сабрина что-то писала, сидя за столом, по привычке подобрав под себя ногу. Не обернулась.

— Маша, может, ты поговоришь с ним? Я не прошу тебя уходить, просто поговори.

— И что я ему скажу? — выдохнула та, продолжая давно начатый разговор. У него не было конца, а было только начало, которое потерялось где-то в летних днях. — Мифодий Кириллович, я ленивая бездарность, я не могу выполнить ваши задания, не мучайте меня, пожалуйста.

Сабрина замолчала, шурша ручкой по бумаге. Подняла голову, чтобы перевернуть страницу в учебнике, и снова склонилась.

— А если прямо в лицо? После летней практики он же сам попросил тебя работать с ним. Значит, что-то увидел? И что теперь, передумал?

Маша подавила в себе желание сесть прямо тут, возле порога. Прошла в комнату, щупая голыми ногами прохладный линолеум пола.

— Я это знаю, он это знает. Он знает, что я знаю, и что я буду молчать, он тоже знает. Да я и не смогу — прямо в лицо.

— Ну, тогда я совсем не знаю, чем тебе помочь.

Маша тяжело опустилась на край кровати и принялась копаться в сумке.

— Не нужно, я уже всё сделала. Перепроверила всё по три раза. Ошибок быть не должно. Осталось только перепечатать это всё, и завтра я опять пойду к Мифу. Он не сможет прицепиться, ему не к чему будет цепляться, понимаешь?

Сабрина негромко фыркнула в ответ. Что уж она хотела сказать этим, непонятно. Размечталась, дорогая, или — ну, как знаешь, не приходи потом жаловаться. Надолго зажмурившись, чтобы дать отдых уставшим глазам, Маша сделала над собой усилие и включила компьютер.

— И я сама напросилась под его руководство. Чего теперь жаловаться.

К Маше на улицах всё время подходили люди. Если бы Сабрина не увидела этого сама, она бы не поверила. Но она видела: подходили, и это были не маразматические старухи, не мужички с сальными взглядами, вовсе нет.

Это были обычные, нормальные люди. Они спрашивали, как пройти, который час и не знает ли она, какую погоду обещали на завтра. А потом на минутку останавливались, чтобы поболтать ни о чём. К ней почему-то постоянно подходили люди…

Молодой философ, явившийся на семинар с пятиминутным опозданием, изрядно нервничал. Его выдавали пальцы — и колпачок ручки, который плясал в них, едва не падая на стол. Его выдавал голос, запинающийся на особенно длинных фразах.

Маша с Сабриной поспорили, за какой партой сидеть. Сабрина выдвинула логичный довод о том, что лучше на второй — так будет удобнее готовиться к следующей паре, на которой Горгулья, конечно, всю душу вытрясет. Маша ответила, что если они сядут за вторую парту, то за первую всё равно не сядет никто, и в чём тогда смысл? Вся группа исподтишка наблюдала, как они расселись по разным партам — вероятно, впервые за три курса. Аудитория осталась наполовину пустой.