Страница 9 из 21
— Сойдите с карты, — предложил Александр Иванович.
— Что вы, Бог с вами, из-за чего я буду вам дарить, — возразил с улыбкой комендант.
— А вот я вас сейчас накажу за самоуверенность, — ответил банкомет и… положил валета налево.
В — ов, не торопясь, открыл карту, и Александр Иванович, к своему ужасу, узрел под картой портрет Екатерины Великой!
— Банк сорван, я думаю, — сказал гардемарин, — но я раньше получаю двадцать шесть рублей.
Тяжко вздохнув, подвинул банкомет кучку денег своему счастливому сопернику и полез в карман за новой двадцатипятирублевкой.
Полковник В-ов отдал моряку двадцать шесть рублей и, подозвав вестового, подал ему десятирублевую бумажку с приказанием принести три бутылки пива; бутылка пива в это время стоила у нас в Бендессене три рубля. Цена хорошая, не правда ли, читатель?
— Ну-с, господа, новый банк, авось он будет долговечнее старого, — проговорил Сл-кий, приготовив карты.
— Ва-банк, — крикнул моряк.
— Ну и убьют, — философски заметил артиллерист, все время стоявший позади него.
— Вот зловещая птица! Понятно, если ты пророчишь, а сам не играешь, то добра не будет… Так и есть — убили, — с грустью добавил он и послал деньги в банк.
Второй банк оказалось сорвать труднее, чем первый.
Счастье буквально повернулось к понтирующим спиной, Александр Иванович бил беспошадно. В самое короткое время банк достиг рублей шестисот, так что не было надежды сорвать его, не рискуя сильно проиграть.
— Ну, господа, стоп пока, закусим, выпьем пива, а потом и будем продолжать, — заявил комендант.
Моряк сидел насупившись: он проиграл триста рублей, на которые собирался купить себе «текинского коня».
— Что, брат, продулся? — поддразнивал его артиллерист. — А вот завтра напишу Николаю Николаевичу, он тебя разнесет.
— Убирайся ты… видишь, человек в горе, а ты пристаешь, — вскипятился гардемарин и с ожесточением затянулся чуть не целой папиросой.
Сотник сидел тоже сумрачный: он проиграл рублей двести.
Не в характере моряка было долго грустить. Бросив папироску, он повернулся на одной ноге, дал так называемого киселя приятелю своему артиллеристу и, став среди кибитки, расставя ноги и засунув руки в карманы, докторальным тоном произнес:
— Судьба, сегодня проиграл — завтра выиграю.
— Эй, сотник, теперь фуражные деньги хорошие, о чем печалиться! Выпьем, душа-человек! — И, достав из-под кровати бутылку коньяку, будущий адмирал хватил прямо из горлышка и передал казаку. Последний сразу повеселел и, пробурчав что-то под нос, поднес бутылку ко рту и очень долго смотрел вверх, так что Александр Иванович, окончив считать выигранные деньги, нашел нужным отнять драгоценную влагу.
Посмотрев на свет и промолвив: «Ишь ведь, хохол, сколько выцедил», — он приложился в свою очередь и докончил бутылку, которую артиллерист налил наполовину водой и с невинным видом поставил опять на место.
— Вот и выиграл детишкам на молочишко, — заметил Александр Иванович, усаживаясь на постель коменданта.
— Все равно не впрок, проиграешься, — заметил сотник.
— А не проиграется, так ведь завтра пойдет в горы и все равно ухлопают, — промолвил прапорщик-самурец, тоже отдавший «сотенную» Сл-кому.
— Чтоб вам пусто было! — вскричал Александр Иванович. — С какой стати ухлопают? На меня еще пуля не вылита.
Вошел комендант, выходивший посмотреть, как разместился вновь прибывший транспорт.
— Ну и темень, господа, — обратился он к офицерам, — и нужно же луне заходить так рано, как раз когда у нас внизу транспорт совсем беззащитный. Наверное, ночью пальба будет.
— Это совсем не кстати, — заметил Александр Иванович, — мне вставать в четыре часа утра, а тут еще ночью беспокоить будут.
— Я не понимаю, для чего вставать, — возразил артиллерист, — ведь каждому из нас известно, что стрельба в аванпостах не есть что-либо серьезное, а подползание отдельных текинцев, так из-за чего взбудораживаться?
— Да, брат, с такою философией когда-нибудь и без головы останешься, — послышался голос моряка, улегшегося на двух табуретках в неосвещенной кибитке, — десять раз это может быть вздор, а в одиннадцатый — серьезное нападение. Да и сам ты, брат, ведь только на словах беспечен, а помнишь, четвертого дня в потемках выскочил по одному только выстрелу из кибитки в полном неглиже, обалдел и схватил меня за шиворот с требованием картечи?
Общий хохот окончательно сконфузил бедного сонного артиллериста.
— Да что вы ему верите! — оправдывался он. — М — р был сам в одном сапоге и с переполоху шашку надел через левое плечо, а туда же смеется, что я в темноте принял его за фейерверкера.
— Что же ты так в одном сапоге и был во время тревоги? — спросил сотник.
— Понятно, нет, — отвечал гардемарин, — вижу, что все спокойно, крикнул Хрящатого и стал надевать другой сапог, а надеть впотьмах такую махину нелегко! — И он при этом показал действительно длиннейшие сапоги, четверти полторы выше колен. — В это время, — продолжал он, — с аванпостов раздалось выстрелов пять, а так как снимать легче, чем надевать, я снял оба сапога, схватил берданку и побежал с Кочв — м на аванпосты; изодрал ноги, как черт знает что, теперь не знаю, как пойду завтра в горы.
— Вот, охота пуще неволи, шляться по горам! — заметил, зевнувши, сотник.
— Ты, кавалерия, этого удовольствия не понимаешь, да потом и против цинги полезно; у меня, брат, ноги пухнуть стали.
— И для чего это моряков сунуло в степь? Решительно бесполезный народ на суше, — поддразнивал артиллерист.
— Решать этот вопрос не твоего ума дело, — огрызнулся моряк.
— Цыц вы, ребятишки, — шутливо крикнул комендант, — чем спорить, лучше выпьем, закусим, да и на покой.
На столе уже стоял сыр, холодная говядина и неизменные сардинки.
Комендант нагнулся и вытащил из-под кровати бутылку, в которой был коньяк, теперь замененный водой.
Артиллерист не выдержал и фыркнул. Сотник засунул оба свои громадные уса в рот и еще сдерживался. Гардемарин начал надуваться от внутреннего смеха и ежеминутно готов был разразиться хохотом.
Комендант налил воображаемого коньяку в стакан и ахнул, но так комически, что вся публика разразилась гомерическим хохотом. Гардемарин, лежавший на табуретках, хохотал до того, что табуретка выскочила из-под ног и он слетел на пол; комендант, не знавший виновников опорожнения бутылки, переводил свой недоумевающий взгляд с одного на другого. Наконец публика успокоилась и трое виновных покаялись.
— Ну, что теперь делать? — спросил комендант. — Посылать поздно.
— Как поздно? — зарычал казак. — Всего половина первого, армяшка должен открыть, вы только скажите, что для вас, а не отпустит, так… — И казак докончил жестом, проведя рукой по нагайке, висевшей рядом с шашкой.
— Ну, так пошлем, — согласился комендант.
— Нет, господа, позвольте уж мне устроить маленькую пирушку, так как я сегодня в изрядном выигрыше, — отозвался Александр Иванович. — Я пойду к армяшке и притащу, что у него есть лучшего.
Предложение его было встречено общим одобрением.
— Черт знает что, как ни бьешься — к вечеру напьешься, — с видом покорности к предопределениям судьбы произнес артиллерист и вышел из кибитки вслед за командиром охотников.
Темная звездная ночь окутывала своим мраком все окружающее. В нескольких шагах от кибитки, в редуте, едва виднелся силуэт артиллериста-часового.
В воздухе царила мертвая тишина; только где-то далеко кричал шакал, подражая плачу ребенка; крик этот то приближался, то удалялся, смолкал на минуту и снова проносился в воздухе, раздражая нервы молодого человека, стоявшего на краю обрыва.
Под ногами у него, в долине, светился огонек потухавшего костра; он то вспыхивал и своим красным пламенем на мгновение освещал арбу, казавшуюся фантастически высокой, то потухал и едва выделялся светлой точкой в общем мраке.
Но вот до слуха артиллериста донесся голос Александра Ивановича: