Страница 22 из 24
— Не бойся, мы заплатим.
— У нас праздник завтра. Свенто. Я сам заплатил рубль пятьдесят копеек.
— А сколько ж ты хочешь?
— Пане, пане! — затрясся старичок. — Мине семьдесят рокив... Вокруг нас столпилась масса евреев и евреек. И был у них такой вид, точно перед их выпученными от страха глазами вставали картины времён крестовых походов — с набегами сарацин и кострами святейшей инквизиции. Мы поторопились пройти дальше.
По тыловым дорогам. 1914 год
Мы приближаемся к Краснику. С утра до ночи грохочут пушки. Ночуем в крестьянских хатах, где нас встречают недружелюбно, враждебно. В деревне Зарайцы решительно отказываются впустить на ночлег. Ни угрозы, ни просьбы не помогают. Старики объясняют:
— Дюже обижают нас обозы. Весь день молились, чтобы постоя не было.
Пришлось заночевать под открытым небом. Ночью пошёл дождь, и мы насильно ввалились в избы. Оказалось, живут зажиточно, даже богато. На кроватях перины и пуховые подушки. У многих швейные машины, стенные часы, фаянсовая посуда, пышные иконостасы. Во дворе — пасеки, хорошие амбары. Солдаты возмущаются:
— Своим жалеют, для германа берегут. И нисколько стыда у них нет. Не надобно о плохом думать, только промеж таких мужиков немало шпионов водится.
Днём получено предписание двигаться безостановочно до Красника. Идём боковиной, крепко перетянув сапоги, чтобы они не остались в болоте. Грязь, просачиваясь сквозь платье, липнет к телу. От усталости еле дышим. Шагаем по скользким горбакам, ежеминутно рискуя скатиться в канаву, в которой жижи по горло. Раза два срываюсь, падаю, лечу с откоса. Рука исцарапана в кровь. С час плетусь какой-то странной дорогой: под ногами шуршат большие твёрдые шары.
Это — капустное поле. Мы давно отбились от части. Идём небольшим отрядом: адъютант, два доктора, человек десять солдат, два писаря, трубач и фельдфебель. Часам к десяти вечера доплелись до копны пшеницы, под которой кучка пехотинцев развела костёр.
Гремят пушки, вспыхивают огненными бороздами выстрелы с разных сторон. Греемся у костра и обмениваемся стратегическими соображениями.
— Быдто, слыхал от ординарца, за Сандомиром бой сильный идёт, — объявляет пехотинец, посасывая цигарку.
— Яво за Вислу прогнали, а теперь через Сан не пропускают.
— Ишь ты! — удивляется другой. — И ему деть себя некуда. Не перескочит.
— Как, по-вашему, одолеем мы немцев? — спрашивает адъютант.
— Надо бы осилить, — неопределённо тянет щетинистый пехотинец.
— Только, вишь, орудиев у него много. Как почнет крыть шрапнелью, неба не видно.
— Чаво там орудия! — откликается кто-то новый. — На какие хитрости ни подымайся, а ничего против силы не сделаешь. Наша сила сермяжная — земляным нутром тянет. Против нашей силы — терпения яво не хватит.
— Ну, это ты зря, — возражает щетинистый. — Немца соломинкой не осилишь. Яво-то разве так учат, как нас?.. Пущай там война аль не война, немцы сызмальства до всего приручены, что да как. У них и одёжа, и пища, и орудия другая. И ладится у них не по-нашему!.. Не! Немец не провоюется!
— Значит, по-твоему, проиграем мы войну? — допытывался адъютант. — И придётся нам оторвать кусок России и немцам отдать?
— Ничем меня немец не обидел, — дипломатически уклоняется спорщик, — и воевать нам не за для ча. — Потом он медленно развязывает мешок, достаёт большой ломоть хлеба и отщипывает краюшку. — Может, и вам, ваше благородие, хлебца урезать? — обращается он добродушно к адъютанту.
— Давай.
Мигом вытаскиваются мешки, и пехотинцы угощают нас хлебом. Минут десять жуём и чавкаем. Некоторые выдёргивают снопы из копны и тут же устраиваются под стогом. Гремят орудия, гулко раскалывая небо и выбрасывая потоки пламени. Издали клокочет шоссе железным лязгом. Вдруг из темноты появляется фигура солдата. На нем рваная шинель внакидку. Шапка лихо нахлобучена на голову — козырьком к затылку. Лицо бойкое, цыганское. Из-под шинели виден гриф мандолины. Забубённая головушка. Осмотрев нас всех, он остановил взгляд на адъютанте.
— Дозвольте, вашбродь, к вашему шалашу!
Из темноты выплывают ещё три солдата, такие же рваные и без винтовок.
— Садись. Кто такие?
— Раненые. Из госпиталя. К своей части добираемся. Дивизии гренадерской, полка Московского, — сыплет он театральным говорком.
— Где ранены?
— Под Травниками. Шесть ден друг из дружки сок пускали. Испила земля и ихней, и нашей кровушки!
— Э-эх! — протяжно вздыхает кто-то, ворочаясь на снопах. — Хуже зверя облютел человек. На каждом кровь чужая засохла... И кто её придумал, эту войну? Ни врагу, ни нам от неё ни проку, ни корысти.
Гренадер с мандолиной долго щурится на огонь, ухмыляется, показывая белые зубы, и бросает тоном привычного балагура:
— Чего дядя, карежишься? Война всем нужна.
— А какая в ней польза? Я в ево целюсь, он в меня целится. Как два разбойника. Вот и польза.
— А может, и от разбойника польза? Про Тишку-разбойника слыхал? Вот!.. Едет раз мужичок. На возу клади — сто пудов. И на хорошей бы лошади — ни тпру ни ну. А у мужичка лошадёнка плохонькая и поклажа барская: с которой стороны чужую кладь ни поверни — все тяжело!.. Едет мужик с возом, рычит, кряхтит — помереть впору. А! Навстречу ему шестериком сам барин. Поравнялся с мужиком. «Стой! — кричит барин. — Отчего у тебя, сукина сына, лошадь не везёт?»
И давай греметь и костить. Ан, глядь, — вырос из-за куста мужик, снял шапку, поклонился барину до земли да и говорит: «Пожалуйста, барин, ваше благородие, окажи ты такую милость мужику-дураку, подари ему левую пристяжную». Как взъерепенится, загремит барин: «Как ты смеешь, дурак ты этакий, мне говорить такое? Да я тебя!..» «Уж сделай милость, барин, — пристаёт мужик, — подари мужику левую пристяжную». Ещё пуще разоряется барин: «Да как ты смеешь?! Да знаешь ты, что я с тобой сделаю? Да кто ты такой?» — «А осмелюсь вашей милости доложить, человек я простой, да маленький, а прозываюсь я Тишка-вахлак». Как услыхал барин, что перед ним Тишка-разбойник стоит, куда и прыть вся делась. «А, — говорит, — здравствуй, Тишенька! Бери лошадь, какая нравится. Пусть мужичок доедет с Богом до дому, а я и пятериком доберусь, лошади ничего не сделается... После только пусть назад приведёт». — «Нет уж, барин хороший, подари, пожалуйста, мужичку совсем лошадку! Не изволь, барин милостивый, отнимать лошадку у мужика. Не для себя прошу, прошу для твоего же здоровья». — «Изволь, Тиша, изволь! Я для тебя, Тишенька, и совсем могу это сделать, могу совсем подарить. Изволь, изволь, миленький!» Припряг мужик к возу левую пристяжную, взмахнул кнутом и в полчаса до дому доехал. Да ещё и после сколько на той барской лошади ездил...
— Мудрёная сказка, — ухмыляются солдаты.
— Аи невдомёк? — спрашивает рассказчик, лукаво поглядывая на адъютанта, и добавляет задорно: — Может, война-то и есть тот самый Тишка-разбойник, что от барской шестёрки левую пристяжную мужику отдать хочет...
И, польщённый успехом, гренадер ударяет рукой по мандолине и поёт на мотив «Барыни» с замысловатыми вывертами и коленцами: