Страница 93 из 117
Прения открыл общественный обвинитель Ярков. Его речь была длинна и неконкретна. В ней уделялось много внимания истории колчаковщины, к которой подсудимые имели касательное отношение, она изобиловала рассуждениями общего характера: «Все, даже самые дикие зверства, тускнеют перед зверствами анненковских карательных отрядов!», «Партизанские отряды были шайками бандитов, сбродом всевозможного уголовного и прочего элемента!» и тому подобное.
— И поэтому я, — делает заключение Ярков, — перед судом революции, от лица трудового крестьянства, казачьего населения и рабочих требую для подсудимых самой суровой меры наказания.
Единственным наказанием общественное мнение, которое выражено в сотнях, если не в тысячах, резолюций крестьянских собраний, сходов и прочее, считает — расстрел. И я думаю, что суд революции будет беспощаден!
Речь Яркова была выслушана в звенящей тишине, но большого впечатления не произвела, потому что была соткана из привычных, всем уже надоевших слов, именно таких слов аудитория от него и ждала, поэтому ничего нового он ей не сказал.
По поводу его речи Анненков сказал после процесса:
«Какая ирония судьбы: один казак Ярков разделил со мной тернистый путь изгнания и китайского плена, другой казак Ярков обвинял и требовал моего расстрела!»
Следующим держал речь Мустанбаев. Опытный оратор, он умышленно начал ее робко, но постепенно его голос крепчал, звучал все увереннее, а выступление становилось красноречивее и эмоциональнее.
— Я не знаю уголовного права, — начал он, — и не буду квалифицировать действия подсудимых по отдельным статьям. Это — дело прокурора, он сумеет найти должную характеристику преступлений обвиняемых!
Далее он сопоставляет Анненкова с Дутовым и Семеновым и характеризует его не как рядового атамана, а как одного из атаманов «решительных и зверских».
— В истории Гражданской войны были всякие жестокости и гнусности. Бывали случаи, когда сдирали кожу с рук красноармейцев и делали из нее перчатки, но Анненков пошел еще дальше. Ряд пылающих деревень, заживо сожженные люди, поднятые на штыки дети, поголовное насилование женщин — это не сон и не легенда, а трагическая действительность вчерашнего дня! — живописал он и вдруг допустил ляп, который потом вынужден был смягчать гособвинитель, — мы судим Анненкова за его монархизм, как его идею, хотя за идеи не судят! — поправляется он, но поздно: слово вылетело, обнажив суть процесса.
— В республике и до сих пор немало старичков-монархистов, которые до сих пор ждут какого-нибудь Николая, — продолжал Мустанбаев. — Ему было по пути решительно со всеми, кто ведет борьбу против советской власти. Колчак и Директория, Нокс и Хорват, Дутов и Семенов, хоть черт, хоть сам сатана! А дальше? — вопрошает он и отвечает: — Кирилл, или Николай Николаевич, или Хорват и Колчак! Но почему Колчак, почему Хорват? — вновь спрашивает он сам у себя. — Почему не я? Почему мне самому не козырнуть на Наполеона?!
Представляет ли Анненков идеологического представителя заблудившихся националистических элементов, которые, может быть, заслуживают снисхождения? — звучит очередной его самовопрос. — Трижды нет! — отвечает он привычно себе. — Все действия Анненкова от Славгорода до Орлиного гнезда — сплошная уголовщина!
Не мог не остановиться Мустанбаев и на притеснениях анненковцами киргиз:
— Нет овса — ну, значит, надо драть с киргиза! Если он не виноват — тоже дери!
Заканчивает речь Мустанбаев мощно:
— Вспомним камыши Уч-Арала и ущелье Орлиное гнездо, где творились одни из потрясающих трагедий, какие знает мировая история, невольно возвращаешься к событиям Варфоломеевской ночи!
Соглашаясь с предложением Яркова, Мустанбаев требует для Анненкова самого сурового наказания и заканчивает речь скрытой угрозой:
— Если почему-либо суд найдет возможным оказать снисходительность, то она казакским (Так в документе. — Примеч. ред.) населением не будет понята!!
Речь третьего общественного обвинителя рабочего Паскевича была продолжительнее всех. Его текст был четок и продуман. В ее подготовке чувствовалась чья-то опытная рука и явно не рабочий почерк.
Охарактеризовав жизнь Анненкова как служение черной реакции, Паскевич заявил, что послан на суд «не для того чтобы говорить о прекрасных качествах атамана Анненкова и Денисова, а для того, чтобы взвесить их общественную роль, то политическое дело, которое они сделали, тот ущерб, который причинен ими делу мировой пролетарской революции, и на основании этого анализа сказать свое слово, какой должен быть приговор атаману Анненкову и его сподвижнику Денисову».
Перейдя к характеристике колчаковщины, «участником которой был Анненков», Паскевич говорит, что она является последней отрыжкой отжившего самодержавного строя и несет в своем зародыше продукты собственного разорения. Оценивая социальную сущность колчаковщины, он утверждает:
— Это <…> прежде всего <…> съехавшиеся со всех концов взбаламученной России в Западную Сибирь бежавшие помещики с Поволжья и других мест, затем представители сибирской промышленности, которым нужна была сила, которую можно было направить на рабочий класс и захватить в свои руки власть. Неприкосновенность частной собственности, возвращение частной собственности на землю, полное уничтожение завоеваний рабочих и крестьян — основа программы Колчака.
— Собрав людей «без вчерашнего дня», — переходит Паскевич к Анненкову, — которые присваивали себе звания офицеров, ложно напяливали на себя георгиевские кресты, которые заявляли, что вместе с атаманом Анненковым готовы пограбить трудовой люд и готовы обагрить руки в крови трудящихся, Анненков отправился спасать Россию.
Далее Паскевич, опираясь на показания свидетелей, приводит примеры зверств анненковцев, характеризуя колчаковцев и анненковцев как шайку бандитов и называя их шакалами.
— Здесь, на суде, — говорит он, — несколько раз мы встречали попытку отмахнуться от крови, ужас которой предстал перед нашими глазами. Мы видели здесь попытку сказать: «Я этого не видел!», «Я отдавал распоряжения, чтобы прекратить все бесчинства!» Крестьяне хорошо помнят, как их обманывал Анненков, а потом порол и расстреливал. Они не верят в искренность его раскаяний.
Когда перед ними ставится вопрос, что атамана Анненкова можно если не простить, то зачесть ему хотя бы то, что он пришел покаяться, они говорят, что не верят в это раскаяние. Они говорят, что практически нецелесообразно оставить человека, который весь путь по Семиречью прошел атаманом. Они говорят о том, они не верят, что атаман Анненков свое слово служить верой и правдой советской власти исполнит, что он не воспользуется первым подходящим случаем, для того чтобы активно выступить против советской власти.
Затем Паскевич дает уже знакомую нам характеристику Денисову. Заканчивая речь, Паскевич обращается к судьям:
— Разве не ясно для вас, товарищи судьи, что в течение всего процесса эти люди каялись только тогда, когда их прижимали к стене. Они каялись только в том, в чем их уличали свидетельские показания. Здесь они пытаются выставить себя: один — скромным, случайным человеком, другой держится как человек, до сих пор еще не потерявший красу и блеск боевого генерала.
Я считаю, что вопрос этот (о наказании. — В. Г.) уже решен, — выдает Паскевич заказной характер суда. — Если отбросить все, что является сомнительным, то и остающегося вполне достаточно для того, чтобы сказать, что этим людям жить незачем!
Я считаю, что вопрос о мере наказания для подсудимых является лишним, праздным вопросом. Ни месть, ни оплата за ту кровь и нечеловеческие страдания, которые испытал народ во время Колчака, анненковщины и так далее, даже не классовая борьба и ее законы, а простой учет уголовных преступлений этих людей не оставляет в наших сердцах к ним ни слова сожаления и оправдания.
Тем более, принимая во внимание всю двусмысленность их показаний, я с твердой и спокойной совестью передаю ходатайство Семиречья о том, чтобы с этими людьми было покончено раз и навсегда!