Берег любви

Невероятно, как это он умудрился проклюнуть толстый панцирь зимы, пробиться из небытия. Да, сама сила жизни зеленеет вокруг вперемежку со снегами, и как только солнце, встап в зенит, слизнет с полей своим горячим языком-лучом снежную кашу,- закурятся поля теплым паром, скажут всему живому и сущему: расти! Повернет на весну, солнце все чаще будет выглядывать из-за туч, пригреет поля какой-нибудь час или два, а уж откуда-то сверху, от самого, кажется, солнца, польется на землю малиновый голосок - это смельчак-жавороненок рискнул остаться в родимой степи на зиму, не улетел в Замбию и теперь первым встречает свою голубеющую весну.

- Давай-давай, наяривай! - щурясь на солнце, крикнет Чередниченко невидимому запевале.- Тебя-то нам для полной гармонии и не хватает!

День будет становиться все длиннее, нальется светом, и наступит наконец пора, когда от края и до края засверкают кураевские небеса, когда, на великую радость сеятеля, окажется, что в этом году ничто не вымокло и не вымерзло, пересева не будет, поля дружно зеленеют-переливаются, и вот уже веселым пламенем заполыхали красные цветы в заповедной степи: это цветут до самого моря! - неумирающие скифские тюльпаны.

* * *

Шахтеры, которые должны были прибыть сюда па отдых, представлялись Тасе-штукатурщице (тоже Ягничевой родственнице, хотя и далекой) людьми почти мифическими. Великаны, гиганты. Труд, который они свершают, такой, что, наверное, тяжелее его сейчас нет на свете. Гдето там, в глубинах земли, в темных ее недрах, на километры протянулись их подземные дороги-тоннели. Иной мир, мир отваги и битвы повседневной. Чтобы там выдерживать, нужно иметь особую натуру, такую, скажем, ну, как...

у этого Ягнича Андрона Гурьевича.

И когда в не совсем еще завершенном профилактории появился весной первый шахтер, прибывший по профсоюзной путевке, Тася была поражена тем, что он и в самом деле чем-то походил на Ягнича-орионца: степенной ли сдержанностью, неторопливой ли походкой или этой своей плотной, словно бы спрессованной силой, запас которой еще не весь, видно, иссяк; чуялась эта силища в призоми стой кряжистой фигуре.

- Так это вы... вы оттуда? - указав рукой на землю, девушка с любопытством разглядывала прибывшего, его изборожденное глубокими морщинами лицо с въевшейся угольной пылью.- И не страшно вам на той глубине?

- Привычные мы, дочка... Ко всему привыкает человек. Нужно же кому-то рубить уголек... Год рубим, и десять, и двадцать... А сверху над нами степь ковылем колышется да воронцами цветет, табуны коней бегают, потому что как раз над нашими штреками конезавод. Молодняк выгуливается..

Слышно, как кони топают?

- Кони, солнце и цветы - это где-то далеко, девушка, это - как на небе... А близко, над головой, темная порода иногда потрескивает.

- Ужас!

Шахтер улыбнулся. Девчатам-строителям, окружившим шахтера, хотелось знать, как он находит их работу, может, обнаружил какие дефекты, но гость не расположен был с ходу критиковать; видно, был из людей великодушных, не "наводил критику", а, напротив, похвалил девчат:

постарались, мол, такие светлые, высокие корпуса возвели на голом пустыре. Осматриваясь, увидел мозаику на фронтоне первого корпуса: шахтерская детвора встречает цветаMii молодых забойщиков в робах. Сказал, что есть правда жизни.

- Будет еще и бассейн для вас, и кафе с музыкой, с современными танцами...

- Танцы-это как раз для меня,-усмехнулся старый шахтер,- потому как давненько я не отплясывал...

В последующие дни стали прибывать новые партии отдыхающих, были среди них не только шахтеры пожилого возраста со своими давними профессиональными силикозами, но и такие, которым только дай кий в руки,, они и про обед не вспомнят, целый день будут гонять шары по бильярдному столу. Спросит жена, когда возвратится такой домой, какое же море там... а он и моря не видал: одни лишь кии, шары да лузы мельтешат перед глазами...

Ягнич как-то сразу сблизился с первым шахтером.

Рабочие люди, они поняли друг друга с полуслова, посредника им не требовалось, потому что между людьми такого склада и опыта сама жизнь становится посредником. Лайба шахтера заинтересовала. Собственно, от старой лайбы теперь тут мало что осталось. За эту рабочую зиму судно подросло, выпрямило свои борта-плечи, как бы поднялось над самим собой, обрело иные, более плавные, обтекаемые формы, являло теперь собой вид чего-то очень небуднично го. Давно ли было почти утилем и вот воскресло, как феникс из пепла!-Все обшито красным (или под него имитированным) деревом, оснащено пусть условными, но все же орионовскими снастями и колесом-рулем наверху, пушками, смело торчащими из бортов во все стороны, гроздьями покрашенных в черное якорных цепей... Есть на что поглядеть. Своеобразной душой судна была мифическая вырезанная из белого явора русалка-нимфа (Оксенова работа), устремленная лицом к морю, к ветрам. Русалка на носу корабля в своем порыве чем-то напоминала летящую ласточку - создавалось впечатление, будто она вылетает из груди корабля, лишь на миг застыла в полете, вся в устремлении вперед. И самое судно словно бы затаило в себе движение, неукротимую энергию: кажется, вот-вот сдвинется с места со всеми своими якорями и русалкой и ринется в море навстречу невидимым бурунам... Нет, не узнали бы рыбкомбинатовские хозяйственники свою списанную на металлолом промысловую единицу, которую так преобразила, одела в дивные праздничные одежды Ягниче ва фантазия.

Новый друг орионца, шахтер, чей штрек где-то там, под заповедной степью, под конезаводом, хоть и не считал себя авторитетом в морском дело, однако же сразу оценил, какой немалый объем работы был тут выполнен, каких изобретательных усилий стоило, чтобы, начав почти с нуля, привести в исполнение замысел, продиктованпыи новым назначением судна. Сказать честно, мало кто из строителей представлял, какой облик обретет старая лайба после перестройки. Собственно, образ ее каждому виделся на свой лад: начальнику строительства она представлялась так, прорабу этак, а Ягнич уже тогда, вероятно, видел в своем будущем детище нечто свое, сокровенное, только его фантазии доступное... Видел в целом, а каким оно предстанет в деталях и как примут его другие, вызовет ли восторг или, может, насмешки и осуждение - попробуй угадай наперед! И вот только теперь открывается людям твое заветное.

Пускай не столь уж совершенное, но берег украсило. Мачты, увешанные снастями, стремительно рвутся вверх. Ле сенки канатные поднимаются до их верхушек. На носу и на корме фонари старинной формы из черного металла, под такими, может быть, в давние времена шли в океан, в неизвестность каравеллы среди разбушевавшихся штормовых ночей. Сбоку судна трап, поручни его из толстого манильского каната тоже Ягпичева придумка.

Посторонних сюда Ягнич пока не пускает (завершаются отделочные работы), однако у шахтера пропуска спрашивать не стал, с морским гостеприимством пригласил его ступить на судно, хотя тут, говорил ему, еще не совсем прибрано, не все доведено до полного ажура.

Только, чур! - предупредил он шахтера,- про болезни на судне ни слова. Есть такое неписаное правило моряков: разговоры о всяких болезнях оставляй на суше...

У нас, шахтеров, тоже немало своих разных примет... Где опасность - там и приметы...

При первом осмотре Ягпич совсем непредвиденно оконфузился: в одном из закоулков судна, на узловатом коврике, который собственноручно мастер связал из обрезков каната,- куча объедков! Огрызки колбасы, клочки газет, консервные банки с недоеденной салакой... Шахтер, правда, пиче.го не сказал, человек вежливый, но все-таки заметил и этого было достаточно, чтобы Ягнич чуть не сгорел от стыда.

Кандыбонко сюда! - в ярости крикнул он в глубину судна.

Появился хлопец в комбинезоне, ладненький такой, аккуратный с лицом простодушным, чуток, может, насмешливым.

По вашему вызову прибыл! - и даже изобразил рукой в воздухе бублик, то есть попытался козырнуть.