Берег любви

И мой тебе совет, хлопче: поразмысли, прежде чем острить... Ты вот себя несовершеннолетним все считаешь, а он в твои годы уж ответственные поручения Коминтерна выполнял...

- Да что я такого сказал? - искренне не понимал своей вины хлопец.Аксакал, разве ж это бранное слово?

Иннин отец сердито прогудел в тарелку:

- У них аксакал - значит самый уважаемый, а у тебя - вроде в насмешку.

Парень искал глазами поддержки у других обедавших, но никому, видно, не пришлась но вкусу его грубая шутка.

- Побольше бы на свете таких, как дед Ягнич...

- Не шубы-нейлоны, а чистую совесть человек с "Ори она" принес...

Хлопец не сдавался:

- Но ведь и вы, Савва Данилович, любите иной раз пошутить над "Орионом"...

- Что ты со мной равняешься, сморчок? - осерчал вдруг Чередниченко,- Я могу и над "Орионом" и над ориопцем сколько хочу пошутить, и он надо мною тоже - у нас свои на это права! На правах старой дружбы да еще по праву трудных, вместе пережитых лет можем позволить себе друг над другом посмеяться, выпалить даже и крепкую шутку. Право возраста, право дружбы ясно? А у тебя пока ни того, ни другого...

И, дав понять, что об этом распространяться больше ни к чему, Чередниченко заговорил с комбайнерами о делах практических, начал выяснять, все ли у них в порядке перед отъездом, все ли здоровы да не предъявила ли кому-нибудь из них жона ультиматум на почве ревности к красавицам Востока...

Оказалось, что никаких неполадок, все были в состоянии полной боевой готовности.

- Нам, чай, не впервой!

- Дорога знакомая...

Старые комбайнеры на целинных землях бывали не раз, теперешняя поездка для них - дело привычное, а вот штурманец собирается туда впервые, и хоть сам вызвался поехать в такую даль, но, когда приспел час, заволновался хлопец, от зоркоокой сестры этого не скроешь; сидя рядом с нею, Петро то и дело как-то нервно поеживался, втягивал голову в плечи. Когда же и к нему обратился председатель, справляясь о самочувствии юного механизатора, о том, не оробел ли парень перед дальней дорогой, не заблудится ли без лоций со своим "Колосом" среди безбрежных целинных просторов, хлопец, к удивлению Инны, ответил не мямля.

четко, со спокойным достоинством:

- Покажем класс,- и твердо посмотрел через стол на кураевского Зевса.Как возьмем свой ряд - от форта Шевченко и до самого Байконура прошьем ту пшеничную целину!

- Ответ мужа,- похвалил Чередниченко.- И какое же вам, хлопцы, после этого напутственное слово?.. Передавайте братьям-целинникам наш кураевский салам и возвращайтесь с победой да с честью!..

Когда встали из-за стола и Чередниченко уже собирался направиться к машине, Инна отважилась задержать его:

- Савва Данилович!

- Ну я Савва Данилович,- отозвался он вроде бы даже недовольно.- Что там у тебя? Не знаешь, как в село перекочевать? Не беспокойся: сегодня твой медсанбат будет уже в Кураевке.

- Я не об этом... Вы извините, что задерживаю...

- Ничего. Там пожарники областные понаехали, подождут... Когда хлеб горел, так их не было, а за бумагами...

Ну, что там у тебя?

- Скажите, это правда, что собираются сносить... Хлебодаровку? Почему-то до сих пор Хлебодаровка эта по давала ей покоя.

- Ах, ты вон о чем... Кто у тебя там, в Хлебодаровке?

Еще один поклонник?

- Нет, не угадали...

- Откуда же такая заботливость... Ты хоть раз бывала там?..

- Никогда... Говорят, на редкость живописное соло...

Чередниченко враз переменился: загорелое, лоснящееся лицо его, перед этим какое-то застывшее, лишенное живости, в один миг осветилось вроде бы далеким отблеском и потеплело.

- Село, Инка,- как в песне!.. Нигде, кажется, такой красоты не видел...

- И неужели снесут? Это же... Это же преступление!

- Есть, к сожалению, люди, которые любят разглагольствовать о так называемых неперспективных селах...

Ну, да с такими головотяпами мы еще повоюем... Ты, доченька. побывай как-нибудь в этой Хлебодаровке, полсотни километров - это ведь по теперешним временам не рассто^янио. Может, еще одну песню напишешь... Только весной поезжай, а еще лучше - ранним лотом, когда хлеба коло^сятся. Когда-то меня именно в такую пору туда случай занес... Сельцо невеликое, по в самом деле такое живописное, природа таким роскошным венком его украсила, куда там нашей Кураевке!.. Глянешь, будто и проезда в Хлебодаровку нет - со всех сторон село сплошь окружено полями пшеницы, пшеница вплотную подступает к беленьким хатам, к самым окнам, колосья тянутся до самь1Х крыш! Вышел из машины и стою, онемел: рай. Земной рай, филиал рая... Ничего лишнего, все только самое необходимое: жилье людское и колос... Да еще тишина первозданная, да еще пчела звенит в воздухе, в мудрой его тишине...

Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.

Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если бы я родился поэтом!..

- Вы и так поэт,- сказала она искренне.

- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...

- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты жизни...

- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной "Волге".

* * *

Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.

В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим, посреди двора, старая колючая груша.

Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс, который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили, мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал интерес. Одичала груша.

Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:

- Ведро груш за ведро пшеницы!

Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос, призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут, канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог позволить себе такую роскошь...

Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.

Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо Ягнича.

Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет, по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят над тобои зеленые грушевые паруса...

С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.

Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь, перед самым крыльцом - привыкли к орионцу: