Страница 4 из 6
Через год мои пальцы легко брали дециму, а спустя два года я решился на свой первый домашний концерт.
Мама ликовала, а отец моё исполнение до-мажорной сонатины Клементи записать на кассету, которая одиннадцать лет хранилась в синей пластмассовой коробке.
Перед уходом гости, приятели отца из оркестра Тель-авивской филармонии, прикрепили над моим пианино плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА. (Генрих Гейне)».
Я разглядывал плакат.
– Твой первый приз за усилие и жертвенность, – объяснил отец.
О чём говорил плакат, я не понял. И что такое «жертвенность» – тоже не понял.Одно я в тот вечер всё-таки понял: жизнь – это то, что ощущаешь в данную минуту.
Я вернул взгляд на улицу.
Возле прачечной стояла глухонемая Малка. Она беседовала с небом, и её губы вздрагивали. Я задумался над тем, можно ли передать дрожание губ через музыку, но отвлекла возня за входной дверью. Вспомнил: должен был прийти поэт Зив Росин.
– Входи! – крикнул я.
Дверь не открывалась.
– Входи! – повторил я.
Дверь не открывалась.
Я пошёл открывать.
На пороге стоял Цицерон.
Я посторонился.
Разжав зубы, пёс вывалил на пол листок бумаги.
Я нагнулся к листку, прочёл: «Винюсь перед собой, винюсь перед вами».
Цицерон продолжал стоять с вывалившимся из пасти широким языком.
– Мучает жажда? – спросил я.
Животное не двигалось с места.
– Ожидаешь услышать ответ?
Пёс язык убрал и вновь показал зубы. Я понял, что доверительного разговора между нами не получится.
– Уходи! – Я захлопнул дверь и вернулся к окну.
Возле припаркованной у тротуара длинной чёрной машины стояла пожилая дама в блестящей накидке. Я вздрогнул. Так вздрагивают, когда знаешь, что тебе предстоит испытать неминуемую боль.
– То самое лицо… – пробормотал я. – Ведь то самое…
К чёрной машине подбежал Цицерон.
Распахнулись дверцы.
Машина сорвалась с места.
Вдруг ощутив себя существом, угодившим в ловушку, я отпрянул от окна и повалился в кресло. В памяти заворошились залежи из прошлого —
этюд Листа № 3,
элегия Массне,
девушка Юдит, волосы которой пахли духами «Chanel № 5».
Прошлое…
Я взглянул на часы.
Секундная стрелка неумолимо подталкивала себя в будущее.
Время…
Оно то – что когда ночь.
И то – что когда день.
И то – что когда цветут апельсиновые деревья.
И то – что когда с деревьев опадают листья.
И то – что когда стал человек.
И то – что когда человека не станет.
И то – что целиком умещает в себе жизнь.
И то – в чём жизнь целиком не умещается.
И то – что…
Моё время – это то, что «теперь», и что через мгновенье «теперь» уже не будет.
На коленях вздрогнула записка.
«Винюсь перед собой, винюсь перед вами» – что это значит?
Я думал.
Я гадал.
Мысли не шли.
Слова не находились.
Я закрыл глаза – почудился (послышался) запах духов «Chanel № 5».
Здесь…
Сейчас…
Зачем?
Я открыл глаза.
6:44.
Подумал: «Стрелки часов удаляют меня от моей жизни. Уже? Разве уже?»
Не хочу.
Пока ещё нет.
«Может, сорвать с часов стрелки, и тогда…»
Тишина.
Я прислушался.
Юный голос Эстер сказал:
– Ты меня не предашь?
– Нет! – отозвался я своим давним голосом.
– Скажи: «Никогда!»
– Никогда! А ты?
– Я – как ты.
– До самой смерти?
– И до неё, и дальше…
Память терзала, мешала дышать.
Я выбрался из кресла.
Пианино.
Аккорд – как вздох.
Пассаж – как разлитая грусть.
Моё прошлое…
Пальцы пытались извлечь из клавиш молитву.
Аккорд – словно всхлип.
Пассаж – как печаль.
По комнате пробежал шелест безумных полутонов.
Молитва не получилась.
Руки с клавиатуры сбросил.
Послушав тишину, я спросил:
– Что скажешь?
– Время в игры не играет, – отозвалась тишина.
Я подумал: «Может, если сорву с часов стрелки, время, которое между прошлым и будущим, остановится навсегда?»
Из коридора послышались шаги, а потом в окошке туалета полыхнуло электричество. Зафыркала вода в бачке. Снова шаги. Теперь уже в коридор. Пришлось пойти выключать оставленный в туалете свет. Потом я постоял перед дверью в комнату Эстер и спросил у себя: «Где я? Где Эстер? Где мы с ней начинаемся и где кончаемся?»
Подойдя к книжному шкафу, я полистал книгу Мартина Бубера «Я и Ты». Слова, слова… Только были они не про моё это.
Вспомнил француза Бегбедёра: «Издатели не читают книг: они их издают; критики не читают книг: они их просматривают; читатели не читают книг: они их покупают. Выходит, никто, кроме писателей книг не читает».
Решил про моё это поговорить с Создателем.
Волнуясь, сбивчиво я высказал Ему всё, что думаю о сотворении человека и обо всём, что в Его мире происходит. У меня сложилось впечатление, что Он слушал меня несколько рассеянно. Мне даже показалось, что Он меня не услышал; но, во всяком случае, не перебивал.
На кухне я выпил стакан гранатового сока и вернулся к мыслям о предстоящем дне гибели «Офира» и о записке, доставленной Цицероном.
«Не разыгрывает ли меня ненормальная старуха?» – Я беспокойно поёжился.
Моя комната…
Мои вопросы…
Стена – поворот, стол – поворот, книжный шкаф – поворот. Вопросы, вопросы, вопросы… как же без них?
Я взглянул на прикреплённый к стене плакат: «ТО, ЧТО ОТНИМАЕТ У ЧЕЛОВЕКА ЖИЗНЬ, ВОЗВРАЩАЕТ МУЗЫКА», а потом, переведя взгляд на пианино, подумал: «Слава Богу, что я не писатель…»
И снова – стена – поворот, стол – поворот, книжный шкаф – поворот.
Отчаянно пытаясь стряхнуть с себя наваждение, я мотал головой, однако вздорные мысли вцепились в меня и не отпускали. «Как же теперь?» – нежданный сбой в привычно отлаженном долгими годами мозгу вызывал досаду.
«Не бери в голову!» – любил советовать мой дядя Яков, но смущали слова Декарта: «Беру в голову – следовательно, существую».
Решил довериться к внутреннему голосу. Он подсказал, что я всё ещё хочу существовать, и я принял сторону Декарта.
Не помня себя от растерянности, я припал к распахнутому окну. Тротуар устало освещал фонарь, но я отчётливо различил лицо женщины из чёрного «мерседеса». Тот «мерседес» и то самое лицо. Ведь то самое…
Я не мог допустить мысли, что чуть сгорбленная, грузная женщина с измученным выражением лица – та самая Юдит, которая…
Раскрыв губы, я непонятно у кого спросил:
– Может, теряю рассудок?
Чей-то голос ответил:
– Напряги мозги.
Я напряг. Понял, что угодил в ловушку.
– Ты пришла? – крикнул я в окно.
Пожилая женщина в тёмной накидке с серебристыми блёстками низко опустила голову.
– Обо мне вспомнила?
Женщина вскинула к ушам ладони.
– Нет?
– Молчи! – потребовала она.
– Разве можно? – задыхался я от собственного крика. – Все эти годы я…
– Молчи!
– Но ведь я…
– Будет лучше, если на меня смотреть не будешь. Помнишь, стоило Орфею оглянуться назад, как…
– Сегодня правила другие! – огрызнулся я.
– Ты уверен? – Лицо женщины оставалось бесстрастным, даже чуть размытым.
Нет, уверен я не был.
Казалось, что и голос, и слова женщины выпали из давно не существующего времени. «У неё своё время», – догадался я.
Вдруг женщина достала из внутреннего кармана накидки зелёную свечу и зажгла её, а потом вместе со свечой повалилась в чёрный автомобиль.
На тротуар – точно на то место, где минуту назад стояла эта женщина, – упала высохшая горбушка хлеба.
Я встряхнул головой и, протерев тыльной стороной ладони глаза, спросил у себя: «Что происходит со временем?»
Что-то обожгло мои губы, а перед глазами заполыхали синие вспышки света.
Я оставил окно.
Почувствовав, как во мне шевельнулся холодный сгусток смущения, я опечаленно пробормотал:
– Что за чертовщина…