Страница 63 из 70
Нашла я «Бурю», прочитала и узнала, что Эренбург за этот роман еще и Сталинскую премию получил. Это 1948 год – время, когда твое имя в Союзе было под запретом и когда в Бухаресте тебе уже начали вставлять палки в колеса. Ты хотел иметь эту книгу? Она у меня есть.
Ноты с романсами Бориса Прозоровского. В ноты вложен листок, на нем твоей рукой сделаны пометки: «Этот удивительный Борис Прозоровский. Оказывается он – потомственный врач. Встреча с Тамарой Церетели, которой 19 лет, и рождение чудесного романса. Как жестоко обошлись с ним. Застрелили на допросе в Хабаровском крае и сбросили в овраг. Вам 19 лет. Прозоровский-Белогорская. Свет-Елизавета:
В мою скучную жизнь
Вы вплелись так туманно,
Неожиданно радостна Ваша тайная власть —
Ураганом весенним, но совсем нежеланным
Налетела, как вихрь, эта тайная страсть.
Вам девятнадцать лет,
У Вас своя дорога,
Вы можете смеяться и шутить.
А мне возврата нет, я пережил так много,
И больно, больно так в последний раз любить.
Дни в томительной пляске,
И часы – как минуты,
А минуты – тончайшая серебристая пыль…
Позабудутся ласки, Вы солжете кому-то,
Что любовь наша призрак и далекая быль.
Вам девятнадцать лет…
Рвите лучше жестоко,
Не хочу сожалений,
Не дарите из милости мне весну Ваших лет.
Уходите скорее, оставайтесь виденьем
И мучительно просто скажите мне „нет”.
Вам девятнадцать лет…
Среди дорогих твоему сердцу афиш, фотографий, газетных вырезок, появившихся в твоей жизни раньше меня, почетное место занял клавир песни «Мама», подаренный мне Модестом Табачниковым. Когда я на нашей первой с тобой встрече спела «Маму», похвасталась, что ее сочинил мой земляк, и, услышав твое: «Знаю», – не решилась признаться, что Модест подарил мне эту песню, что я знакома с ним. И вот в Бухаресте, в нашей новой квартире ты торжественно перемещаешь в свой чемоданчик клавир «Мамы» с автографом Модеста: «Верочке, первой исполнительнице моей любимой песни. Очень хочу, чтобы „Мама” принесла тебе удачу. До новых встреч и новых песен, ваш Модест». Из всех моих нотных сборников, клавиров в той суматохе сборов, связанных с нашим отъездом, ты именно этот выбрал и сохранил. Знал, как дорога мне песня «Мама» и все, что с ней связано.
Когда в Одессе я начинала петь в кинотеатре, репертуар был сформирован руководителем оркестра, но некоторые песни предлагала я: услышала по радио мелодию, запомнила слова, записала нотную строчку. Тогда я познакомилась с Табачниковым. Он был старше меня лет на десять, закончил дирижерское отделение, кажется, Муздрамина, так одесситы называли музыкально-театральный институт. Модест руководил музыкальным отделом Одесской киностудии. Было начало 1940-х. Вот тогда и подарил он мне песню «Мама».
Работая в Москонцерте, я продолжала включать ее в свои программы, она была моим талисманом. Мамочка моя с пониманием отнеслась к признанию, что теперь эту песню я не ей, а тебе посвящаю. Как-то худрук сказал, что песня эта принадлежит Клавдии Шульженко. Я очень уважительно отношусь к Шульженко, но «Маму» я не слышала в ее исполнении. А насчет прав могла одно сказать: «Спросите Табачникова, он в Москве давно работает, это нетрудно сделать». Жаль, что «охранная грамота» – клавир с автографом композитора – остался в бухарестской опечатанной квартире. Больше вопросов на эту тему мне никто не задавал. Хотя какое-то время был страх, что и песню, которая нам с тобой была так дорога и которая прошла со мной через лагеря и давно стала моей визитной карточкой, отнимут.
После 1940 года опасалась, что Табачников, узнав о моей злополучной 58-й статье, даже не признается, что был со мной знаком. К счастью, этого не произошло. В Москве, в Театре эстрады на сдаче программы «Невероятно, но факт» я была с другими артистами за кулисами, волновалась, как вдруг услышала знакомый голос. Подошла ближе, чтобы увидеть выступающего. Это был Модест. «О певице Лещенко могу сказать много хорошего, я ее помню еще Белоусовой. Главное – в ней есть то, чего не хватает другим певцам: она знает не только „до” и „ре”, она не только певица, но и полноценный музыкант. Она знает, что она делает». Потом мы не раз встречались, и Модест обещал написать для меня новые песни, но мне, честно говоря, хотелось, чтобы «Мама» оставалась единственной, как и ее клавир с автографом в чемоданчике, хранившем многочисленные признания твоих поклонников.
Вы вспоминайте цыгана Петю
О тебе многие писали. Я всем благодарна, даже ошибки готова простить, если писали о тебе с любовью. Слова с любовью и приведу. Огромную работу проделал Георгий Сухно из Польши. Он досконально изучил истории твоих песен, рожденных на польской земле.
...
«Может быть, вам покажется интересным факт, что в первой программе польского радио песня с пластинки Петра Лещенко прозвучала осенью 1971 года. После воронежских частушек „Ёлочки-сосеночки зеленые, колючие…” вдруг я услышал знакомый с юности мягкий баритон любимого певца. Прозвучал фокстрот Марка Марьяновского „Кавказ”. От удивления у меня „в зобу дыханье сперло”. Когда много лет спустя я посетил польское радио и ведущая передачи „Проходят годы – остаются песни” Данута Желеховская показывала мне свое „хозяйство”, я заглянул в алфавитный каталог музыкальных фондов радио. Пластинки Петра Лещенко там не значились, цензура не допускала в эфир песен крамольного певца. Лишь когда в СССР началась перестройка, радиоинженер Ян Загозда иногда приносил на радио пластинки с песнями Петра Лещенко из своей самой большой в стране коллекции пластинок. У партийной цензуры уже шатались зубы. К столетнему юбилею Артиста его песням посвящена была трехчасовая передача, в которой также звучали песни из репертуара Петра Лещенко в исполнении польских певцов.
Для меня песня „Сердце мамы” дорога тем, что она была первой из песен Петра Лещенко, которые мне посчастливилось услышать в начале 1950-х годов минувшего века. Когда сейчас я слышу мелодию этого чудесного танго, в моей памяти возрождаются образы из дней далекой юности. Я вспоминаю маленький шахтерский поселок, затерянный где-то в донецких степях. В нашей школе во время большого перерыва девчонки из старших классов танцевали под музыку, воспроизводимую с граммофонных пластинок школьного радиоузла. Кто-то из учеников принес в радиоузел черный кружок из рентгеновской пленки с кустарной записью, из висевшего на стене динамика лилась прекрасная мелодия танго и звучал проникающий в душу мягкий баритон неизвестного певца. Знатоки шептали: „Это Петр Лещенко! Запрещенный!” Педагоги не проявили должной бдительности, и несколько дней подряд во время большой перемены голос крамольного певца звучал в советской школе, текст его песни все уже знали наизусть:
Кошмарной темной ночью
Забилось сердце дрожью.
Я потеряла любовь мою,
И ты оставил меня одну.
Мой славный, мой сыночек,
Забыл ты маму свою.
Тебя молю я вернуть покой мне,
И слезно я молю к тебе…
Бедное сердце мамы
Еле стучит в груди.
Бедное сердце мамы
Ищет покой в тиши.
Доктора не зовите,
Сына мне возвратите.
С ним хоть один часок пробыть…
Как тяжело мне жить!
Я не умел танцевать, стоял у подоконника и слушал. И так мне жалко было бедную, покинутую сыном маму.
Может быть, не всем известно, что танго „Сердце мамы” родилось на польской земле. Его авторами были композиторы Зигмунт Карасинский и Шимон Каташек, создатели и руководители одного из самых популярных в Варшаве танцевальных оркестров в начале 30-х годов двадцатого века. Были они друзьями с юности, вместе начинали музыкальную карьеру, вместе создали множество замечательных песен.