Последнее танго

Твоего отчима дома все звали О-Папа́ (так его называл твой маленький сын Игорь, от него и пошло). Легко запомнила, когда появились на свет твои сестрички: Валентина в 1917-м, в год революции, а Екатерина через три года – в 1920-м.

Ты еще до их рождения принял решение пойти на фронт. Устроился вольноопределяющимся в Донской казачий полк и служил там до осени 1916 года. Оттуда тебя направили в Киев в пехотную школу прапорщиков. В марте следующего года ты ее окончил и в звании прапорщика был отправлен на румынский фронт. Тебя зачислили в Подольский полк пехотной дивизии на должность командира взвода. В августе 1917 года ты был ранен на территории Румынии. Это я узнала из протокола твоего допроса по моему уголовному делу об измене Родине, по которому ты проходил как свидетель.

Император Николай II отрекся, началась революция. Эти события застали тебя в Кишиневе, в госпитале, в котором ты находился на лечении. Ранение, видимо, было тяжелым, так как выписали тебя только в январе 1918 года. Бессарабию к тому времени объявили румынской территорией. Так, никуда не эмигрировав, на больничной койке ты стал румынским подданным. Кстати, во всех анкетах ты всегда писал: русский, православный, по профессии артист, румынский подданный. Именно в таком порядке – для тебя это было важно.

Я однажды спросила тебя о том ранении, о службе в Белой армии. Молчание было настолько многозначительным, что больше я не решилась говорить с тобой на эту тему. И все же, хотя подробностей об этом времени от тебя я не услышала, знаю по некоторым твоим оценкам, что судьба подарила тебе, на фронте, встречи с людьми, достойными подражания, порядочными и смелыми.

Пыталась я разобраться в сложных переплетениях тех лет, найти свидетельства, документы. Все версии настолько противоречат твоему характеру, твоей натуре, что трудно понять, где истина. Точно знаю, что ты человек мирный, военная романтика даже по молодости увлечь тебя не могла. Ни фанатизм, ни убеждения белых-красных тобой не владели. Ты любил говорить: «Я общаюсь не с румынами, евреями или русскими, не с партиями, не с богатыми или бедными, а с челове-еками!»

Каждый день и час, что мы были вместе, я в этом убеждалась. Поэтому сегодняшним «лещенковедам» трудно понять, как ты мог общаться с королевой, князем, а потом по просьбе первого прохожего становился крестным его сына. Исполняя долг перед страной, к которой был приписан, надевал форму румынского сублокотенента и спасал от тех же румын евреев. Ты никогда не говорил «Советский Союз», «Молдавия», «Украина». Для тебя это была советская страна – Россия, которую ты очень любил, и не раз знакомым – и белым, и красным, и немцам, и румынам, и советским – мог говорить о своей тоске по России, о том, что хотел бы быть похороненым в русской земле. Это была твоя самая долгая любовь и привязанность. Думаю, с этим чувством ты и землю нашу грешную покинул. Принять решение идти на фронт тебя могли заставить обстоятельства и люди, которым ты симпатизировал, которым верил, среди которых жил. Приведу несколько свидетельств о 1918–1919 годах.

...

Из журнала «Кадетская перекличка», № 31, «Вы вспоминайте цыгана Петю», воспоминания Владимира Бодиско :

«Лещенко много говорил о себе. Увы, прошедшие годы почти все сгладили в памяти. Знать бы, что придется защищать его имя, расспросил бы я и больше, и детальнее. Напишу только о том, что помню уверенно. Юношей Лещенко воевал на стороне белых и эвакуировался вместе с остатками армии. Уже тогда он пел под гитару и пользовался успехом у своих соратников. Пел он что-то и на пароходе. После одного из очередных импровизированных концертов к нему подошел старый цыган, похвалил, указал на многие недостатки и предложил научить его настоящему цыганскому пению. Уроки начались на пароходе и продолжались в лагере на острове Лемносе. По словам цыгана, гитара при исполнении песен имеет то же значение, что и голос. Прежде чем начинать петь, нужно научиться безупречно играть на гитаре. И долгое время Лещенко только мурлыкал мотивы песен, посвятив все свое внимание аккомпанементу под руководством своего учителя, настоящего виртуоза. Затем пришло время и для пения, и тут цыган сумел передать талантливому ученику ту изюминку, без которой любая цыганская песня звучит как банальный романс.

Кончилось лагерное сидение, разлетелись белые воины по разным странам, куда-то уехал и цыган, а Петя Лещенко через Болгарию добрался до Румынии, где были у него какие-то бессарабские связи. Тут и началась его певческая карьера…»

Из дневника Зои Хабаровой. 7 января, 1944 год: «Петр Лещенко в Гражданскую служил с любимым маминым братом в белой армии… Он теперь майор румынской армии. Прожил на чужбине столько лет, а мечтает хоть умереть в России…»

Сергей Суляк : «В Советском Союзе имя П. Лещенко было „под запретом”, на нем висело клеймо белогвардейца» .

Алексей Светайло пишет конкретнее: «В 1919 году фронтовик Лещенко стал офицером Кубанских казачьих войск и участвовал в Гражданской войне на стороне белых» .

Остров Лемнос – трагическая страница в истории России. Там погибло много наших людей. Белые и красные. В обоих лагерях были очень достойные люди, жаль, что они оказались по разные стороны. Время расставило свои акценты. Потерянным поколением называют белых, но разве красные – не потерянное? Ты рос и взрослел в то смутное, сложное время. Но ты сам сделал свой выбор. Прошел свой путь. И сам пришел к пониманию, как жить. Вот это «сам» тебе и не простили. Не простили, что не пошел за лозунгами. Ты искал и, пройдя все зигзаги своего пути, сам понял, что́ есть истина в твоей жизни.

Если бы все люди знали, сколько горя и слез принесет России большевизм, то не было бы этой братоубийственной бойни. Большевиков никто бы не поддержал. Сталин так говорил своему сыну Васе: «Ведь красные и белые – это самые крайности. А между красными и белыми большая полоса от почти красного до почти белого. Так вот, люди, которые там воюют, одни очень белые, другие чуть-чуть розоватые, но не красные. А сойтись друг с другом они не могут, потому и воюют. Никогда не думай, что можно разделить людей на чисто красных и чисто белых. Таковыми являются только руководители, наиболее грамотные, сознательные люди. А масса идет за теми или другими, часто путается и идет не туда, куда нужно идти».

Не знаю, с чьей подачи стала гулять версия, что отчим подарил тебе гитару и научил играть на ней. Возможно, самого Алфимова или одной из его дочерей, Валентины. Но это не так. Ты мне рассказывал о цыгане, которого считал своим учителем, но не уточнил, где пересеклись с ним ваши пути. В воспоминаниях Бодиско тоже есть старик-цыган, учивший тебя гитарному искусству. Теперь понятно, что со стариком-цыганом тебя свел пароход и остров Лемнос. Это были 1918–1919 годы, а весной 1920 года твое имя появляется на афишах Бухареста, Кишинева.

В Бухаресте в течение 4 месяцев с танцевальной группой «Елизаров» ты выступал в театре «Алягамбра» и между сеансами в кинотеатрах. В «Елизарове» ты и познакомился с Антониной Кангизер из Кишинева и даже был влюблен в нее. Ты никогда ни с кем не обсуждал своих женщин, но о Кангизер ты мне рассказал. Может, в назидание мне?

– Тоня могла стать хорошей женой, но поклонников около нее слишком много всегда крутилось, и она их любила больше всего, флиртовала со всеми, кто улыбнулся ей или взглянул на нее. Я ей сказал, что мне это не нравится. Что женщина может быть чуть легкомысленной, но со своим мужчиной, что в жизни главное семья и профессия.

– Она была красивая?

– Она была отчаянно красива. Это и сгубило ее. И талант, и красоту свою она безжалостно использовала, по молодости не задумываясь, что все это пройдет. Я пытался ее вразумить, не получилось. Жаль, жаль…

Тебе Кангизер не вняла, и вы расстались. Потом ты узнал, что она с матерью и братом уехала в Париж. Отправился во Францию и ты со своим знакомым кишиневцем Николаем Трифанидисом. Случайно или был еще сильно влюблен, но в Париже, куда вы с Николаем добирались зайцами-безбилетниками, вы с Кангизер снова встретились. Тогда и появился новый коллектив: Кангизер, ее девятилетний брат, ее мама и ты с Трифанидисом. Месяца три вы таким составом выступали в парижских кинотеатрах – и достаточно успешно. Но дама сердца продолжала огорчать тебя своим неспокойным нравом. Ты порвал отношения с ней и с коллективом, на сей раз окончательно. Месяца два перебивался без работы. Весомой поддержкой стала работа в эмигрантских клубах, ресторанах и кафе, в кинотеатрах Парижа. Не только танцы кормили тебя. Гитарный дуэт с музыкантом Мартыновичем имел успех. Ты и балалайку освоил, выступал в Париже в ансамбле «Гусляр»: «Ведущий музыкант-балалаечник и певец Петр Лещенко». Ты любил все инструменты, на которых играл, но гитара, по твоему признанию, стала твоими душой и сердцем. У тебя было несколько гитар, а ты покупал или делал на заказ новые, дарил и опять покупал. Твой знакомый по Бухаресту танцор Яков надумал из Парижа перебраться в Швецию, а тебе предложил свое место танцора в ресторане «Норманди». Какое-то время ты работал там. Многие утверждают, что ты совершенствовал технику танца в парижской балетной школе у знаменитой Веры Трефиловой. Приведу твои слова: