Страница 84 из 93
С другой стороны, инокиня Юстина много рассказывала о разных монастырях, в которых она жила с молодых лет, меняя один монастырь на другой, чтобы лично на себе испытать, в каком из них старицы жили наиболее суровою жизнью. Это была личность энергическая, характер, закаленный в лишениях. Она сама истязала свое тело, и оно становилось еще выносливее; она спала, подкладывая под себя булыжник.
Но сообществом Юстины недолго пришлось пользоваться нашим узницам. Она раньше других покончила свое земное существование, и покончила насильственною мученическою смертью, спасая других, сидевших с нею в заключении, от гнева властей.
Дело было таким образом. Мать Мелания, которую узницы называли «равноапостольною», принесла Морозовой и Урусовой еще одно письмо от неутомимого Аввакума из Пустозерска. В письме было обращение и к Акинфеюшке. Послание это произвело на узниц впечатление чудного весеннего дня с теплом и зеленью, пением птиц и шепотом листьев — весеннего дня, внесенного божественною силою в их мрачное подземелье.
— «Аз протопоп и юзник о господе, — взывал между прочим пустозерский фанатик, — молю вы, другов моих сердечных, стойте и не унывайте о житии прежде бывшем. Вем, друг милой, Феодосья Прокопьевна: жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, в верху чина царева близ царицы. Дома твоего тебе служащих человек с триста; у тебя же было крестьян 800, имение в дому твоем на 200000, или на полтретья было. У тебя же всему сему был наследник, сын Иван Глебович Морозов. Другов и сродников в Москве множество много. Ездила к ним на колеснице, еже есть в карете драгой и устроенной мусиею и сребром и аргамаки многи 6 и 12 с гремячими чепьями. За тобою же слуг, рабов и рабынь грядущих 100 или 200, а иногда человек и 300, оберегая честь твою и здоровье…»
Морозова остановилась на этом месте письма. В отверстие, проделанное в тюрьме для света и около которого она читала Аввакумово послание, что-то заглянуло.
Морозова всплеснула руками.
— Литвинушка! Песик миленькой! Как ты сюда попал! — воскликнула она радостно.
В оконце просунулась собачья морда и тихо, жалобно и радостно визжала.
— Литвин, Литвинушка! — обрадовалась и Урусова. — С Москвы прибег, бедненькой.
Собака лизала протянутые к ней руки. Все были ей рады, как дорогой гостье.
— И как она дорогу нашла сюда! — дивилась Акинфеюшка. — Как узнала, что вы тут?
Снаружи послышался окрик на собаку. Собака завизжала; ее отогнали от оконца.
— Вот звери-те добрее людей, — заметила Юстина.
— Не говори, матушка, — тихо возразила ей Морозова, — и люди добры, а ежели и творят зло, то творят волю пославшего, вот хоть бы и с нами.
Она поднесла письмо к свету и снова начала читать
— «Пред ними же лепота лица твоего сияла, яко древле во Израиле святые вдовы Июдифы, победившие Навходоносорова князя Олоферна. И знаменита была в Москве пред человека, яко древняя Деворра во Израили, Есфирь, жена Артаксеркса. Молящу ти ся на молитве господу богу, слезы от очей твоих, яко бисерие драгое, схождаху. Из глубины сердца твоего воздыхания утробу твою терзаху, яко облацы воздух возмущаху. Глаголы же уст твоих, яко камение драгое, удивительны пред богом и человеки бываху. Персты же рук твоих тонкостны и действенные великий и меньший и средний в образ трех ипостасей; указательный же и великосредний в образ двух естеств божества и чело- вечества Христова сложа, на чело возношаше, и на пуп снося, на обе раме полагаше и себя пометая на колену пред образом Христовым, прося отпуска грехов своих и всего мира. Очие же твои молниеносны держастася от суеты мира, токмо на нищих и убогих призирают…»
Морозова чувствовала, что при этих словах щеки ее заливает краска. Она вспомнила, как ее молодые глаза, эти «очие молниеносны», не на одних нищих и убогих смотрели… Как часто бывало, когда она уже овдовела, глаза ее украдкой смотрели из кареты, из-за задернутой тафты, на красивые лица добрых молодцев, как сердце ее ныло без ответного взгляда, которого она, как «честная вдова», в то же время и боялась, и стыдилась… Хотя она все потом сказала Аввакуму, как узнала его и стала его духовной дочерью, но разве можно рассказать все, все, что переживает молодое женское сердце! Она и не сумела бы этого рассказать, этого словами не передашь… А сказывала только Аввакуму на духу, что «во всем грешна», что и «око ее соблазняло ее»… но как, когда, где, на кого глядело ее око с тайною страстью, что при этом на сердце было, что думалось, этого женщина даже себе не говорит, не то что попу на духу… «Ах, это око!..»
— Что же ты, сестрица, остановилась? — вывели ее из задумчивости.
— Сейчас, сейчас, Дунюшка! «Нозе же твои дивно ступание имеют: до полуночи с Анною Амосовною, домчадицею своею, тайно бродила по темницам и по богадельням, милостыню от дома своего нося, деньги и ризы потребная комуждо неимущему довольно, овому рупь, а иному десять, а инда пятьдесят рублев и мешок сотной. Напоследок же сына своего, Ивана, принесе богу…»
При этом Морозова перекрестилась и вздохнула. Перекрестились и все остальные.
— «…принесе богу православия ради еже есть: скончался скоро отрок от великия печали, егда отступники с тобою разлучили. Ты же ни мало от подвига уклонися, ни усумнеся, но и паче простирашеся к обличению врагов креста Христова и разорителей догматов святыя церкве. Они же тя, яко зверие дикий, терзаху на пытке, руце твои и плоть рваху и сестру твою, княгиню Урусову, Евдокию Прокопьевну…»
Урусова радостно перекрестилась.
— «…также мучили на пытке. И Акинфеюшку Данилову…»
— Батюшка! Светик мой! И меня не забыл! Господи. Акинфеюшка вскочила с соломы, на которой сидела у ног Морозовой, и, упав на колени, стала молиться и класть поклоны.
— «И Акинфеюшку Данилову с вами же пытали и кнутом били. Приглашаху еретики, у пытки стоя: «Отверзите-ся знамения Христова и пять перст от святых преданных в руке не слагайте; но приимите извол государев три перста и запечатайте себя антихристом, богом нашим, мы же к вам милостивы будем». Вы же, троица святая, Феодосия, в Евдочия, и Акинфия, умрети изволиша Христа ради и не послушаша духа противного. В муки ввержения быша без чести обнаженным телесем и раны прияша. Тоже чепьми окована быша и во юзилищах мучени много времени быша. Таже всех вас и с иными, страждущими Христа ради, обще живых в землю вкопали, и инии отцы и братия наша огню предани быша. Молю вы о господи, детки мои духовные, святии и истиннии раби Христовы: бог есть с нами, и никто же на ны! Кто может нас разлучити от любви Христовы? И сам диавол не учинит ничево стоящим и держащимся за Христа крепце. Что воздам вам, земнии ангели, небеснии человецы? О святая Феодосия и блаженная Евдокия и страстотерпица Акинфия, мученицы и исповедницы Христовы, делателие винограда Христова! Вертоград едемский вас именую и Ноев славный ковчег, стоящ на горах Араратских, светлии и доблии мученицы, столпи непоколебимии! О камение драгое, акинф, и измарагд, и аспис! О трисиятельное солнце и немерцающие звезды! Кто не удивится и кто не прославит терпение и мужество ваше против козней врагов и разорителей церковных? Не стени разоряют, но законы. Не токмо осуждены будут в век грядущий жиды, иже господа убиша, плоть его терзавше, на крест пригвоздившее, оцтом и желчию напоиша и копием в ребра прободше, апостолов побивше и богу не угодивше, якоже никонияне жертву духовную опровергоша и духа святого глаголют не истинна быти, но просто животворяща, а вся церковная, духом святым преданная, отмещут и зле развращают, на плотское мудрование сводят. Кольми суть паче жидов осудятся, понеже невидимого бога борют. Тамо видимую плоть терзаху, зде же невидимый дух святый воюют их же грехи и мученическая кровь загладити не может. Так Златоустый пишет на послание апостольское в беседах, нравоучении обличая схизманики, еже есть раздирающие церковь, яко же, ныне видим, творят никонияне; вся богом преданная и святыми отмещут, да говорят сами диаволом научени: «Как бы нибудь, лише бы не по-старому». Ох, собаки! Что вам старина та помешала? Разве то тяжко, что блудить не велят старые святые книги? Блуд, собака!..»