Эвиал

Последнее:

— Амме! и молитва закончилась. Пришло время события, ради которого на площади черного камня собралась вся эта толпа.

Маги стали поочередно выходить вперед. Изящный взмах посоха, и стаи бабочек устремляются к абитуриентам, объявляя решения Сил. Толпу наполнили радостные крики восторга и горькие вопли неудачи. Кто-то счастливо целовал возникший на руке браслет; кто-то уже открывал заранее припасенные фляги с пивом, а то и кое с чем покрепче, предлагая соседям отметить поступление или залить печаль; кто-то вытирал брызнувшие слезы неудачи. Никто не остался равнодушным.

Вперед вышел очередной декан. Новая стая изящных игрушек понеслась в толпу. Вон летит и его мотылек.

И здесь Матфея охватило странное волнение. В том далеком церемониальном прошлом Академии считалось, что, поступая в ученики к магу, человек рождался вновь, умирая для обычного мира. И вот, словно перед настоящей смертью, внутренним взором он увидел всю прошедшую жизнь, такую короткую и незамысловатую. Ярким пятном полыхнуло недавнее событие. В голове раздались голоса, которые он больше никогда не услышит…

— Ну, Матфей, скоро ты там?

Рябой Нарри нетерпеливо топтался у порога.

— Одного тебя ждем. Вон, уже и отец Леонтий вышел.

— Сейчас, сейчас.

Он торопливо укладывал в котомку поминальную трапезу. Пучок зелени, вареные яйца, пироги с китовым мясом. Муки, выделенной из общей доли старостой Хадром, тем еще охлестышем, осталось после зимы всего ничего, но Матфей специально отложил неприкосновенный запас на этот день. Это для мамы с папой.

Последний он положил пол-литровую баклажку с греддовкой названной по имени изготовлявшей его старухи, Гредды, Матери настоятельницы, как шутили все немногочисленные, но жоркие пьяницы Побережников.

Да, сказано в Писании: «Пьющий хмельное выпивает душу свою». Но сегодня надо. Сегодня Навий день.

Заперев дверь, Матфей бросился догонять убежавшего вперед Нарри.

Навий день. День, когда Навьи, души усопших, отпускаются милосердным Спасителем на грешную землю, дабы повидать потомков своих. День, когда люди отправляются на погосты, чтобы помянуть умерших родичей, когда они оставляют на могилах еду и питье, угощая родительские душеньки. День, когда по всем деревням Эгеста полыхают поминальные костры. Навий день.

Струги уже были вытащены из сараев, где они пролежали всю зиму и готовились к отплытию. Скоро, очень скоро их хищные носы начнут рассекать море в поисках стремительных тюленей и моржей, волосатых козерогов, величественных китов. Уже точились гарпуны, уже готовилось снаряжение. Но в этот день их поставили на воду для другой цели.

Отец Леонтий, надевший в честь праздника порфиру, сжимал рулевой рычаг крайней шестивесельной «касатки».

— Сюда, дети мои!

Матфей с Нарри прыгнули в струг, похватав по веслу, и флотилия отплыла от берега.

Над морем разносился голос Сидда по кличке Сергач, данной ему из-за янтарной капли, болтавшейся в его ухе. В ярко алой праздничной рубахе, он увлеченно рассказывал набившимся в «касатку» молодкам об охоте на китов. Особенно он распинался ради насмешливо глядевшей белокурой Велы, дочери Гредды.

— Разбились мы, зазнамо, на ватаги. Наш струг на северо-запад двинул. А я, зазнамо, на носу сижу, кита выглядываю. И тут ффырх-х-х — фонтан. Да какой огромный! Кит брызгает. Голубой. Сыскался, голубчик!

Матфей, которого в его неполные четырнадцать лет, еще не брали на охоту, доверяя лишь участие в разделке туш на берегу, вместе с женщинами, детьми и стариками, обычно увлеченно слушал байки китобоев, но история Сидда уже изрядно его достала.

Сергач входил в ватагу, по меткому выражению весельчака Ульма, на — возников. На огромных возах они везли на рынок стольного Эгеста куски мяса, тюлений жир, тающую во рту китовую кожу с нежным тонким слоем сала, которую гурманы поедали в сыром виде, бочки с ворванью, шкуры и, конечно, рога козерогов, которые отрывали с руками. Ведь они обладали дивным свойством препятствовать росту рогов у мужчин, надолго делая одну важную часть их тела твердой как рог.

На вырученные от продажи золотые покупались столь необходимые жителям Побережников мука, зелень, железо и прочие вещи. Все это распределял староста Хадр, громко покрикивая на обделенных и раздавая тумаки недовольным.

И вот как-то раз Сидд напросился на китовую охоту. Вернулся бледно-зеленым и судорожно цепляющимся за борт «касатки». Но после этого он счел себя бывалым китобоем, рассказывая направо и налево байку о той охоте, причем кит после каждого рассказа становился все больше, а роль других добытчиков все меньше.

— Ну, я, зазнамо, кричу: Робяты, за ним! И понеслось! Хватаю я, зазнамо, гарпун с привязанным надутым желудком моржовым и хрясь, прямо в евоную китовую спину! Тот ныркь в глубину! Но не уйдешь, голубчик! Целый час мы за ним, родименьким, гонялись! Пять гарпунов я в него, супостата, вонзил! И, все, он наш! Нырнуть-то, голуба, не может, надутые желудки мешают! Хватаю я, зазнамо, топор …

— Во имя Спасителя, Сергач, избавь меня от этих кровавых подробностей!

Вела недовольно сморщила нос, хотя нож в ее руках разделал немало китов.

— Ладненько. И как дотащили мы тушу на берег, измерили, не дай Спаситель обмануть, тридцать пять метров в том ките было.

— Ну и трепло ты, Сергач.

Кряжистый Ратор, с которым только приезжие, по незнанию, рисковали бороться взамок, поудобнее перехватил весло.

— Скажи еще, это был сам Моб Идик.

Но Сидда не просто было смутить.

— Не, Моб Идик, бают, белый, но мой, зазнамо, не меньше был.

— Почто брешешь, сын мой?

Подал наконец голос отец Леонтий

— Али позабыл ты, что рек Спаситель: «Тот, кто очерняет уста свои ложью, будет в посмертии своем исторгать изо рта гадов премерзких»?

Это заткнуло Сергача. Но молодки тут же начали потешаться над ним, с жаром описывая его посмертные муки. Тот вяло огрызался. Гребцы с интересом наблюдали за потехой.

Но Матфею стало безразлично происходящее. Слова Ратора напомнили ему отца.

Загорелый, коренастый, в вечно просоленной одежде, постоянно небритый, что делало его похожим на моржа. Большую часть дня он проводил на охоте, и лишь поздним вечером возвращался домой.

— Ну что, морской волчонок, готов к охоте?

Любил говорить он

— Гото-о-ов!

Счастливо кричал Матфей, и начиналась игра. Громко фыркая, отец изображал то моржа, то быстрого тюленя, то грациозного козерога, а он старательно поражал знатную добычу. Так могло продолжаться бесконечно, пока не раздавался ласковый голос матери:

— Эй, идите ужинать, мои морские волки.

Много китов добыл отец за свою жизнь. Но однажды повстречался с Моб Идиком. Чудовищный белый кит, когда зазубренный гарпун пронзил его, не стал убегать, а развернулся и бросился на «касатку». Яростно разнес он струг в щепки, разбросав китобоев в разные стороны. Тела отца и братьев Травтов тогда так и не нашли…

После смерти папы, безумно любившая его, мама сломалась. Целыми днями она сидела на лавке, ни на что не реагируя, и вспоминая об ушедшем. Даже целительство отца Леонтия не могло помочь.

— Тяжко бедной лебедушке без друга своего сердечного.

Грустно говорил священник. Мать не дожила до отцовских Сороковин. Так в один месяц Матфей стал круглым сиротой.