Страница 47 из 210
ли написания, чтобы запечатлеть произносимое, теперь написанное завершается до произнесения, - это не за-писывание, а как бы предсказание, и даже по форме своей - пред-писание. В идее же предписывания всегда есть мотив требования, задания. И, действительно, литературное произведение как бы требует от нас: следи за моими формами, через них я - новое, своеобразное, отличное от всего иного, что ты знаешь и чему ты внемлешь в слове!
Вот — одна из формулировок, где интуиция проникла сквозь поверхность, вглубь вещи, увлекла с собою эмпирика и приблизила к самой сути рассматриваемой необходимости: «не может быть литературы без письма; ибо литература предполагает твердо намеченную форму (implies fixed form); и, хотя память может творить чудеса, чисто слуховая традиция не может гарантировать твердо намеченной формы» (prof. Jebb)1.
Слуховой традиции и памяти по слуху противопоставляется «письмо», т.е. традиция литературная и, следовательно, особого рода память, входящая в состав литературного сознания, память литературная. Есть ли это преодоление памяти в смысле абстрактного определения неопределенной способности или вернее думать, что это-то и есть подлинная культурная память, как основа и условие культурного самосознания? Как своего рода активность она должна характеризоваться чертами качественными, зависящими от содержания предмета, на который она направляется. Оно, это содержание, своим постоянством сообщает литературному сознанию в целом не только его формально-необходимую устойчивость, но и специфическую по смыслу характеристику. Это — какая-то коллективная, родовая память, и притом как со стороны своего предмета, так и со стороны субъективной, со стороны единства составляющих ее актов.
Поскольку у нас речь идет о культурном сознании, это есть культурная память и память культуры. В этих культурных качествах литературы и состоит ее универсальность, духовная универсальность. Это есть память духа о самом себе. Ни в коем случае не следует понимать здесь термин «dyx» в смысле гипостазируемой трансцендентности. Если бы этот термин позволялось употреблять только в этом смысле, от него было бы лучше вовсе отказаться. Коренной недостаток такого метафизического словоупотребления - в том, что оно не может обойтись без объяснительных тенденций, полагающих реальность духа в его трансцендентном в себе бытии. А такое объяснение непременно заключает в себе порочный круг. В действительности дух народа определяется по его литературе, а не есть нечто, из чего можно было бы ее
' Цит. из кн.: Posnett Η.Μ. Comparativc liieralurc. London. 1886. P. 13. (Book I. Ch. I. What is Literaturc?).
объяснить. Мы ищем для духа последней интерпретации, переходящей в философию культуры, а не конечного объяснения, сводящего первично данное к химерической первопричине. В нашем словоупотреблении вся реальность духа — только в его объективном, — культурно-историческом, - проявлении; вне этого, в его потенции, в его an sich, дух не реален, он не действует, его нет, — есть только одна чистая и абсолютная материя — лишь возможность бытия. Мы не только знаем его по его проявлениям, но и на самом деле он есть не иначе, как в своих проявлениях. Ограничивая сферу духа его культурно-историческим бытием и деянием, мы не можем выходить за пределы его действительного объективного, в истории данного, бытия. Дух начинает быть и есть только в выражении, он есть само выражение, — вот, это внешнее, материальное выражение! Диалектически: чистая материя, ничтожество, дух в потенции, — его становление, одухотворение ничтожества, — осуществление в материальном выражении, материальная реальность исторического бытия.
Литературное сознание в этом смысле есть само историческое сознание, сознание историческим родом или, что - то же, народом своего собственного культурно-исторического становления и бытия. Литературное сознание, как сознание родом себя в своем собственном слове, ближе и со стороны формальной определяется, как сознание национальное, т.е. не неопределенно этническое сознание, а именно национально-историческое, литературным словом, литературною речью преодолевающее устно-словесное многообразие этнических диалектов. Народ, не имеющий литературы, остается до-историческим, до-культурным. Обратно, почему данный народ не пишет? — Ему не о чем писать! У него нет литературы, пока ему нечего запечатлеть, пока его историческое бытие - сомнительно, эфемерно, неоправданно. Литература народа начинается вместе с его историческим бытием и культурным самосознанием, оттого она и остается всегда отображением и выражением исторического бытия в его культурной полноте и самоопределяемости.
По предмету и содержанию литературное сознание есть сознание народом собственной народности в ее собственном историческом образовании, растущем в преодолении внешних препон и в борьбе внутренних разделений и расслоений. И какое бы многообразие ни вносилось внутрь культурно-исторического единства его расслоением и классификацией, каким бы разнообразием ни обогащались формы и содержание литературного выражения слоев и классов народности, формально объединяющим моментом всегда остается само слово, которое до конца оказывается общною, пусть даже и единственною, стихией в борьбе и столкновении образующихся многообразий. Национальная
культура остается национальною образованностью. Последняя как такая сознается, возводится в руководящее правило и литературно запечатлевается на память и на дальнейшее культурное образование, как выражение исторически, - т.е. в реальном осуществлении, - определяющегося самосознания, себя самого только и сознающего в этом процессе культурного становления и образования, но ничего навеки незыблемого в себе не устанавливающего и ничего для себя не предопределяющего, и именно потому-то и нуждающегося в памяти того, что было и что перестало быть. Ибо и то, что перестало быть, живет в культурной памяти, как традиция, переходящая во внутренней борьбе от побежденного к победителю, ничем его не связывая, но его образуя в непрерывном единстве культурного самосознания.
Если специфицировать культурное сознание социально-исторического единства, как его интеллигентное сознание, то литературное сознание таковым и является. Если это есть сознание народностью себя самой, как народности, ее понимание того, что себя она сознает в своих собственных чертах и в собственном смысле, того, что и весь мир сознается ею через это самосознание, то можно говорить о содержании культурного сознания, как о мировоззрении, и оно-то и есть сознание литературное по своему содержанию. Объективируя себя самое и свое образование в литературе, народность тем самым создает в литературе средство для усвоения собственного духа в среде объективирующегося самосознания всего целого мировой культурной истории, — так литература народности оказывается литературою человечества. На языке национальности говорит историческое человечество. И это новый момент культурной диалектики: специфическая культура и общая преодолеваются в своем противоречии единственною общною культурою. Поскольку вообще предполагается возможность усвоения, признания и разумения народностью себя самой, предполагается тем самым наличность и способность к развитию коллективного интеллекта, к которому непосредственно и обращается литература, образуя и культивируя его дальше. Образованное, интеллигентное сознание переходит в единое историческое культурное сознание. Так достигается последняя грань того осуществления, которое может быть названо культу-рою в широком и последнем смысле, где это понятие становится категорией, объемлющей все модификации культурного образования, т.е. философию, право, хозяйство, религию, науку, искусство.
Положение литературы в общем осуществлении культуры остается исключительным, поскольку она есть выражение обшного самосознания, потому что все указанное содержание воспроизводится в этом единстве, тогда как философия, например, есть лишь критика сознания, наука — познавательная деятельность, искусство вообще - твор-