Зов Уршада

— Да, это была я, но не я их убила. Экипаж Одноглазого Нгао уничтожил Ловец, нанятый вашим императором…

— Мне известно, кто такой Нгао. Известно, что он не торгует пленными. Если тебе удалось живой попасть к нему в трюм и вырваться — это уже подвиг. Но если ты сумела уложить команду головорезов, то я не представляю, чему тебя учить…

Наставник Хрустального ручья печально развел руками. Внутри меня все оборвалось, я решила, что меня прогонят. Но старый Хасимото так шутил.

Меня поселили в домике у самой воды, вместе с тремя девочками. Все три были младше меня, их привезли учиться из далеких краев, но девочки уже бойко болтали на языке страны Бамбука. Они стали подсмеиваться над моим возрастом и незнанием этикета. Они смеялись над тем, как я держу палочки и как я наливаю чай. Но их смех навсегда иссяк, стоило нам очутиться в бане. Они увидели мои татуировки и познакомились с моими кулаками. После той бани одна девочка лишилась зуба, вторая стала немного косить, а в целом мы неплохо поладили.

Учеба в обители Хрустального ручья начиналась за две меры песка до восхода Короны и продолжалась непрерывно до первых вечерних звезд, без выходных и праздников. Не знаю, как обстоят дела сейчас, но в годы моего отрочества слава доджо гремела далеко за пределами страны Бамбука. В школу принимали девочек, но запросто могли отказать сыну сегуна или сыну императорского министра. Для отцов-настоятелей честь, долг и некие вечные принципы значили больше денег. К примеру, я помню случай, когда на третьем году обучения выгнали старательного юношу за то, что от него дважды учуяли запах спиртного. Другого выгнали за то, что его отец, уездный правитель, без суда умертвил несколько своих вассальных крестьян. Наставник тогда объявил, что силу нельзя доверить в нечистые руки. Одну девушку из страны айнов исключили, когда стало известно про ее брата: тот связался с лесными разбойниками. Случались зимние состязания, когда жестокий отсев косил каждого третьего…

Только побывав на других твердях, я поняла, как мне повезло. На Зеленой улыбке страну Бамбука называют Ниппон, она там расположена далеко от материка, на гористых неприступных островах, и не ведет торговли ни с кем, даже с уссурийскими князьями. На Хибре же, напротив, страна Бамбука — это громадный полуостров, там под властью султаната древние боевые искусства почти забыты.

Хасимото я видела нечасто. Первую половину дня «кедровые головы» всегда заняты на хозяйственных работах, а после скудного обеда наступает время тренировок. Силовые упражнения давались мне легко, сказались три года непрерывных танцев. Немножко хуже обстояло дело со сном на дереве и под водой, с приготовлением ядов и связыванием врага. Меня, вместе с другими послушницами, учили тонкостям чайных церемоний, работе с боевым веером и палочками для риса. Мне предстояло освоить искусство переодевания, изменения лица, искусство подражания голосам и звукам животных. А также восемнадцать боевых искусств, включая даже кюзарикама, редкое умение драться серпом с цепью, и сюрикен-дзютцу, метание всякой железной дряни в прыжке и с закрытыми глазами…

Раньше других новичков я освоила стили «водопад» и «лягушку», я научилась спать стоя в темноте, опираясь только пятками на верхушки шестов. Я стала лучшей в стилях длинного меча и досылания клинка, я первая освоила танцы «четырех опор», а затем — трех. Но дальше успехи мои застопорились.

Оказалось, что вращение на двух опорах невозможно освоить, используя лишь технические навыки. Когда в тебя со всех сторон летят бамбуковые палки и длинные нунчаки, ты легко справляешься, танцуя даже на трех камнях, слегка торчащих из воды. Но стоит откатить один камень в сторону, как ловкость уступает безнадежной ярости.

— Ты слишком уверовала в гибкость и крепость мышц, — заметил как-то Хасимото.

Он был прав. Я всей душой стремилась выиграть оранжевую повязку лучшего ученика, и я ее получила. Не прошло и полгода, а предплечье мое украсил двойной штрих насечки, меня перевели в следующую группу. Я взрослела, но философия обители оставалась для меня чужой. Когда у меня из-под ног выкатывали один из двух оставшихся камней, я отмахивалась от палок, уклонялась и приседала еще быстрее, в результате — еще быстрее уставала и падала без сил. Старшие послушники, постигшие науку, не уклонялись и не приседали. Они мысленно, следом за наставником, уплывали в такие высоты, с которых могли наблюдать за собственным телом, не прерывая медитации.

— Ты не научишься спать на струях ручья, пока не освободишь разум, — грустно сообщил Хасимото, в очередной раз наблюдая за моими мучениями. — Ты хорошо дерешься, но не это мы стремимся воспитать в тебе.

— Но я не понимаю…

— Хорошо, мы попробуем иначе, — улыбнулся наставник. — Через три дня я собираю старшую группу, мы пойдем в горы. Ты отправишься с нами.

Я не посмела спрашивать, что ждет меня в горах. Мы карабкались по кручам, все выше и выше, пока не начало шуметь в ушах и колоть в боку. Наставник казался существом, сделанным из бронзы, он неутомимо шагал по едва заметной тропе, а мы ползли следом, растянувшись, точно полумертвая гусеница.

На третий день мы очутились в заросшей лесом лощине. Прямо над нами вили гнезда орлы и сияли на пиках снежные шапки. Хасимото привел нас на поляну в самой глубине леса. В первый миг я задохнулась от восторга, встретив такую красоту. Я забыла о сбитых в кровь ногах, о пронизывающем холоде, о синяках и голоде. Другие послушники тоже замерли, шепча слова восхищения.

Перед нами расстилалась поляна, полная диковинных, поющих цветов. Цветы плотным шарфом окружали горное озеро, похожее на чашу застывшего хрусталя. К воде спускались гранитные уступы, точно исполинские ступени. На другой стороне озерка стоял маленький, очень скромный храм, очевидно построенный не одну сотню лет назад. Я не стала спрашивать, какому божеству он посвящен.

— Все очень просто, — пояснил Хасимото. — Мы садимся и отдыхаем. Смотрим на воду, смотрим на цветы. Только не на все цветы сразу. Каждый из вас должен выбрать себе один цветок. Надлежит думать только о нем. Дни и ночи вы будете думать о красоте и совершенстве своего цветка и ни о чем больше. Вы будете слушать только его пение, будете встречать его утром, когда Корона облизнет сахарные пики гор, и будете желать ему счастливого сна ночью. Тот, кто почувствует, что постиг красоту, пусть приходит ко мне. Я буду ждать в храме с двумя зажженными лампами.

Еще не выбрав цветок, я уже поняла, что имел в виду наставник. Это было то же самое, к чему стремятся лучшие из йогов народа раджпура: свободный танец с двумя открытыми чашами огня, один из любимых танцев Шивы.

День и ночь я глядела на выбранный мной цветок. Но я так и не смогла заставить себя думать о нем. Я думала о том, как бьется на скользких порогах Леопардовая река, как танцуют вечный танец йогины из древних банджаров и как я много упустила за три года рабства.

Корона дважды окрасила озерную гладь в кармин и золото, когда внутри меня зародилось нечто. Я все так же пристально следила за роскошным бутоном, который просыпался и расправлял лепестки вместе с приходом буйного Сурьи, я ловила обветренными щеками ласкающее дыхание гор, но глаза мои словно омылись слезами раскаяния. Сквозь заросли вьюна, сквозь толстые стены озерного храма я увидела наставника, он улыбался отрешенно и танцевал ананду-тандаву, танец блаженства мудрого и грозного Шивы.

Меру песка я, задыхаясь от восторга, следила за Хасимото, пока не поняла, что ошиблась. Страна Бамбука располагалась слишком далеко от страны Вед, здесь никто не верил в могучее божество с зорким убийственным глазом во лбу, здесь никто не мог научиться танцу блаженства, что исполнял Премудрый вместе со своей Дэви на теле мертвого асуры Апасмары, однако наставник каким-то образом ухватил суть танца.

Конечно же, он исполнял совсем иной танец, он совершенствовал равновесие тела над струями воды и равновесие души в бурлящем океане желаний, но мне, через его скупое откровение, открылось единство сущего. Длилось это крайне недолго, но долго я бы не выдержала. Это все равно что в упор смотреть на Корону, полыхающую в зените.