Бурелом

Глаша прижалась к мужу. Долго смотрела на его лицо. Как он изменился. На лбу появились глубокие морщины, левый глаз закрыт черной повязкой, выросла коротко подстриженная бородка. Одет в кожанку, на широком ремне кобура с револьвером, на голове кожаная фуражка. И, не удержавшись, улыбнулась:

— Ты еще пригляднее стал.

Василий без слов обнял Глашу, ласково произнес:

— Поехали.

Вот и островок. За время их первой встречи там ничего не изменилось. По-прежнему плотной стеной рос камыш и цвела луговая ромашка; как и три года назад, гудели шмели над розоватыми головками клевера, и над озером летали чайки. Как будто сама природа радовалась за людей, тесно прижавшихся, друг к другу...

...Восторженно бурной была встреча Василия со своим дружком Прохором. Хлопая друг друга по плечу, не спуская друг с друга радостных глаз, они наперебой вспоминали минувшее. Счастлив был, глядя на них, и Кирилл Красиков.

«Вырастил смену боевую, надежную», — думал он. Отрадно было на душе старого большевика. Не напрасно жизнь прожита. Так не похожие друг на друга эти два когда-то деревенских парня выросли духовно, стали настоящими коммунистами.

Феврония несколько раз проходила мимо избы Андриана в надежде, что ее увидит Василий и выйдет. Но Обласов не показывался. Подолгу простаивала возле церковной ограды, мимо которой обычно проходил Василий, направляясь к Прохору в сельсовет. Правда, один раз он козырнул ей по-военному, но прошел молча. Хотелось догнать, обнять, прижаться, высказать все, что накопилось в душе. «Что ж, силой милому не быть, — с горечью подумала Феврония и, гордо подняв голову, зашагала к отцовскому дому. — Унижаться перед ним не буду». Дома целый день ходила пасмурной и рано ушла в свою горенку. Как подкошенная упала на кровать, уткнулась лицом в подушку и не могла подавить в себе слез. Лукьян подошел к дверям горенки, приложил ухо и сокрушенно покачал головой.

— Должно, по Ваське Обласову кручинится, не может забыть фармасона. Теперь, бают, большим начальником стал, оболокся в кожанку, хромовые сапоги и леворвер сбоку, — говорил он Митродоре.

И вот сейчас, когда Василий с Глашей возвращались на лодке с острова, Лукьян наблюдал за ними из пригона. Погрозил им вслед кулаком, матерно выругался.

— Погодите, доберемся до вас, голубчики! «И где это Землин запропастился? — подумал он про главаря бандитской шайки, орудовавшей в Зауралье. — Ухлопал же он начальника милиции Макарова да исшо милиционера Кирилчика к земле пришил. Может, явится кто из наших».

Долгое время в доме Лукьяна никто из его единомышленников, за исключением бывшего писаря Каретина, не появлялся. В те дни чоновцы загнали банду Землина в степи Казахстана. Сычев ходил по опустевшему дому мрачнее тучи. Сын его Нестор, не попрощавшись с отцом, уехал на жительство в город. Советская власть забрала у Лукьяна не только хлеб и машины, но и лишнюю землю.

— Вот язви их, — ругал он сельсоветчиков, — все забрали; оставили только яловую корову, двух овечек и старого козла, — жаловался он своему другу Каретину.

— Хвали бога, что самого не тронули. Могли бы загнать, куда Макар телят не гонял.

— За что? — насупился Лукьян.

— Забыл, как Васькиного отчишка отхлестал при белых?

— Чево там поминать. Не я один бил, — намекнул своему собеседнику Лукьян о совместной расправе над активистами. — Одним миром мы с тобой мазаны. — И подвинулся ближе к Каретину. — Чуял, в Расее голод, а в Ишиме мужики начинают бунтовать против хлебной разверстки. Хозяина бы нам теперь доброго. — Сычев почесал пятерней бороду и пытливо посмотрел на своего приятеля.

— Может, найдется. — Каретин отвел глаза. — Опять же где силу взять? — продолжал он. — Оружие, к слову доведись.

— Все будет, — уверенно произнес Сычев. — Атаманствовать не возьмешься?

— Нет. Характер у меня не позволяет.

— Ишь ты, — усмехнулся Лукьян. — За чужую спину хочешь спрятаться, а? — Лукьян поднялся с сиденья и неожиданно загреб его рубаху в кулак. — Чернильная душа! — потряс он энергично своего дружка. — Может, к красным переметнуться захотел? Отвечай!

— Что ты, что ты, Лукьян Федотович, господь с тобой. Да в мыслях не имел, — заговорил испуганно Каретин, стараясь высвободить рубаху из цепких рук Лукьяна.

— Ладно, — тяжело выдохнул тот и грузно опустился на лавку. — Погорячился я, прости христа ради, да уж больно муторно стало жить, — как бы оправдываясь, сказал он.

Прошло несколько дней после разговора Лукьяна с Каретиным. Как-то под вечер, когда Сычев, загнав корову с овечками в пригон, принялся что-то мастерить под навесом, он увидел, как во двор зашел незнакомый человек. Поднялся на крыльцо дома, но, заметив хозяина, быстро спустился со ступенек, вошел под навес.

— Здравствуй, Лукьян Федотович! Не узнал?

— Что-то не признаю, — втыкая топор в чурку, хмуро ответил Лукьян и покосился на бородатого, одетого в грязный ватник пришельца.

— Я Крапивницкий.

— Восподи! Да неужто Алексей Иванович?! Вот радость-то! Да ты заходи в дом, — засуетился он и провел в боковую, с плотно зашторенными окнами, комнату.

Крапивницкий сбросил с себя ватник, разулся и, не откидывая одеяла, повалился в постель.

— Закрой дверь. Я спать хочу, — сказал он устало и, закинув руки под голову, с наслаждением вытянул ноги.

Лукьян на цыпочках вышел из комнаты, повернул ключ внутреннего замка, постоял немного и направился к Митродоре.

— Ты шибко-то не шабаркай[24]. Там в боковушке человек спит, — кивнул он головой на комнату. — Феврония где?

— У соседки.

— Упреди.

— Скажу.

Крапивницкий спал неспокойно. Мучили сновидения, перемешанные с картинами недавнего прошлого. Ему казалось, что жизнь на стоянке Уктубая как началась, так и кончится спокойно. Пищу готовила сноха старика, Ильгей, она же делала приборку в аиле. Крапивницкий ходил на охоту и возвращался в сумерках. В аиле, сидя на корточках у огня с трубкой в зубах, его ждала Ильгей. Однажды вечером, когда догорал костер, женщина дольше обычного задержалась в аиле, сгребая в кучу горячие угли. Она изредка поглядывала на русского, занятого чисткой ружья.

— Баба у тебя есть?

— Нет, я не женат, — рассматривая на свет внутренность ствола, ответил Крапивницкий. — А тебе зачем, Ильгей?

— Так. — Женщина поднялась от потухшего костра. — Если в месяц малой жары марал зовет маралиху к себе, разве она откажется пойти с ним в густой тальник? Когда марал ходит по тайге один, стало быть, он стар или болен. Когда мужик баба не берет, это не мужик...

— Кто же, по-твоему? — откладывая ружье в сторону, спросил с улыбкой Крапивницкий.

— Сухой кедр. — Взявшись за дверную скобу, Ильгей продолжала: — Весной, когда стает снег, убей марала. Из его пантов я сделаю тебе отвар. Ты будешь сильный и шибко баба любить. — Дверь за Ильгей закрылась.

В тот год зима была снежной и стоянка Уктубая оказалась отрезанной от всего мира. Да ее обитатели особенно и не беспокоились. Корм у овец был. В солнечные безветренные дни они паслись на голых от снега северных склонах гор, разыскивая между камней жухлую траву.

За зиму Крапивницкий изменился до неузнаваемости. Вместо офицерской шинели, на нем была алтайская долгополая шуба, на ногах сапоги из мягкой кожи без каблуков, голенища которых обычно подвязывались ремешком. На голове шапка с шелковой кистью — подарок Уктубая.

— Носи. Зимой без шубы плохо, без шапки плохо, — говорил он.

Крапивницкий отсыпал ему пороху, дал свинца для отливки пуль, взятого еще с осени в Яконуре у Токтамышевых.

— Вот эта латна, — говорил довольный Уктубай. — Теперь мультук берем, горы, тайга идем, маленько стреляем. Глаз только плохой стал, — пожаловался он. — Белка плохо видим. Ильгей белка бьет. Уй баба, — зацокал языком старик. — Шибко тайга знает. Козла бьет, кабаргу бьет, колонок петля ставит. Ходи тайга вместе с Ильгей.

Но Крапивницкому в конце апреля навсегда пришлось оставить стоянку Уктубая. Случилось это так.

24

Шабаркать — стучать.