Бурелом

— Как погода. Если постоит ведро, управимся.

— Чуете, мужики?

— Ладно, приедем.

— Завтра с утра пригоню народ на молотьбу. Поехали, — повернулась она к Василию.

Парень неохотно поднялся на ноги и пошел к лошади, на которой приехала Феврония. Отвязал повод и взялся за вожжи. Когда люди и ток скрылись из вида, Феврония потянула Василия за рубаху:

— Садись рядом со мной, а то свалишься с сиденья. Выпил ты изрядно.

Василий молча пересел в коробок. Хозяйка взяла от него вожжи и свернула с дороги на луг.

— Ты куда это?

— Посмотрю шалаш для косарей. Там с лета оставались грабли, а они теперь нужны на молотьбе. Да и сено попутно погляжу.

Привалившись к спинке коробка, Василий откинул отяжелевшую голову.

— Поставь лошадь к стогу. Зайди в шалаш, посмотри, есть ли там грабли? — распорядилась Феврония.

Василий разнуздал коня и, бросив ему охапку сена, вошел в шалаш. Там было полутемно. Грабли лежали на месте. Обласов хотел уже выйти из шалаша, как у входа показалась Феврония. Стремительно шагнула к парню, обвила его шею руками и, целуя, начала мягко клонить к земле.

Вышли из шалаша в сумерках. Василий бешено гнал коня к заимке. Рядом с ним, придерживаясь за спинку плетенного из прутьев коробка, со счастливой улыбкой сидела Феврония.

ГЛАВА 4

Проснулся Василий, когда лучи солнца, проникнув через окно спальни, легли светлой полосой на пол, покрытый цветными половиками домашней работы. В переднем углу висело медное распятие, а на маленьком аналое лежала раскрытая, в толстом переплете из дерева и кожи, старинная книга.

Долго лежал с открытыми глазами. На душе было муторно. Вздохнув, опустил ноги с кровати. На подоконнике сидела сытая нездешней породы кошка и, поджав под себя пышный хвост, следила за мухой, которая билась о стекло. Василий перевел взгляд на распятие и книгу. «Богомолка», — невесело подумал он.

На ум пришла частушка:

Усмехнулся и стал одеваться. Вышел на кухню.

— А где хозяйка? — спросил он толстую пожилую стряпуху.

— Уехала раным-рано с народом на молотьбу. А тебе велела съездить к пастухам, увезти им мешок печеного хлеба. Они ведь, мухаметы, стряпать, кроме катышков в масле, не умеют. Как квашню завести, опару сделать — не мерекают, — зачастила стряпка. — Как спалось? — прикрыв лицо фартуком, лукаво посмотрела на Василия.

— Спал крепко. — Подставив голову под холодную струйку воды из рукомойника, он долго плескался.

— Садись за стол. Хозяйка тебе велела подать. — Вынув из шкафа небольшой графин водки, поставила пирог с рыбой. — Чай-то мы не пьем, не мирские. Хочешь молока или квасу принесу?

— Нет. — Василий выпил рюмку и принялся за пирог. Пить больше не хотелось.

— Приедешь на Угловое, спроси дорогу к стойбищу киргиз. Увидишь там Калтая — так зовут старшего пастуха, — передай хлеб. Мешок с хлебом стоит в сенках.

Стряпка ушла хлопотать по хозяйству. Василий не торопился выходить из-за стола, да и незачем. На стойбище он сумеет съездить за день. «Пожалуй, хорошо, что не попал сегодня на молотьбу. Как бы стал смотреть в глаза дяде Кириллу?»

Василий вышел во двор, запряг лошадь и, положив в коробок мешок с хлебом, выехал с заимки. В полдень он проехал село Угловое и, расспросив про дорогу на стойбище, через час оказался у Калтая. Это был не по летам подвижный казах, небольшого роста, с реденькой бороденкой на коричневом от загара лице, с открытой по-детски улыбкой.

— А-а, хлеб ташшил. Эта латна. Тапир маленько ашаем, — принимая от Обласова мешок с хлебом, заговорил он быстро. — Айда мой юрта, маленько сидим, бесбармак едим, чай пьем.

Василия поразила нищета жилища Калтая. Юрта, покрытая старым войлоком, не спасала хозяина от холода. На полу две-три овчины, горка засаленных подушек, недалеко от входа — обитые цветной жестью пара сундучков.

— Зимой живем землянка, — заметив, что гость пристально оглядывает жилье, заговорил хозяин. — Землянка тепло, юрта худой стал. — Калтай почесал едва прикрытую грязной рубахой грудь и что-то сказал на своем языке немолодой казашке, которая молча теребила овечью шерсть. Женщина вышла.

Калтай открыл сундучок и, подостлав на овчине полотенце, вынул плитку зеленого чая, начал ее строгать, затем ссыпал в чайник. Развернул тряпицу и вынул несколько, кусочков затасканного сахара. Жена Калтая подала на широком блюде вареное мясо, только что вынутое из котла. Калтай проворно раскинул скатерть, взял кувшин и подставил гостю небольшой медный тазик.

— Маленько моем руки, потом ашаем, — сказал хозяин и подал не первой белизны полотенце.

За едой и чаем время прошло незаметно. На прощание Калтай долго тряс руку Василия:

— Тапирь ты мой тамыр — друг. Гуляй ко мне в гости. Латна?

— Приеду, Калтай, приеду, может, вместе с хозяйкой.

— Уй-бай, — покачал головой Калтай, — хозяйка ташшить не нада. Шибко сердитый баба. Шайтан, — покачал головой пастух.

— Как-нибудь утихомирим. Прощай. — Василий тронул коня.

На заимку он приехал, когда уже смеркалось. Февронии еще не было.

«Задержалась на молотьбе», — подумал он и начал управляться со скотом. Поужинал, лег спать. Проснулся от легкой волны холодного воздуха. Ветром открыло окно; поднявшись с постели, Василий обеими руками взялся за створки. Со степи донеслась песня. Мужской голос выводил:

Опустив голову, Василий долго стоял у раскрытого окна, вдыхая полной грудью прохладный ночной воздух.

«Обо мне некому, кроме Глаши, печалиться. Отец с матерью особь статья». Не заметил, как вошла Феврония. От ее пышущей здоровьем фигуры исходил запах свежеобмолоченного хлеба и степных медоносных трав.

— Ты что не спишь? — Феврония подошла к Василию и положила руки ему на плечи.

— Так, — неопределенно ответил Обласов.

— Закручинился? Сейчас мы разгоним грусть-тоску. Лукерья! — крикнула она в открытую дверь стряпке. — Собери поужинать. Слазь в подполье, нацеди ковшичек медоухи.

— Экоть тебе приспичило, — слезая с голбчика, проворчала стряпка. — Добрые люди давно спят, а вам бражничать запонадобилось.

— Если тебе в тягость, я сама слажу, — входя со свечой на кухню, сказала хозяйка.

— Исшо чо выдумашь? — открывая подполье, продолжала ворчать Лукерья. — Я, поди, знаю, чо мне делать.

Василий неохотно уселся за стол. В подполье раздался резкий звук пробки от открываемого бочонка, затем послышалось бульканье жидкости в ковше и еще какие-то неясные звуки.

— Пьет, старая квашня, — тихо выругалась Феврония и наклонилась над отверстием. — Скоро ты там?

— Чичас — Показалось лицо Лукерьи, раскрасневшееся от выпитой медоухи.

— Хлебнула маленько? — полусердито спросила хозяйка.

— Самую малость, — подавая ковш, ответила Лукерья и закрыла подполье.

— Ты бы спела нам что-нибудь, — разливая медоуху по стаканам, попросила хозяйка.

— Какие песни ночью? — Не дожидаясь приглашения, Лукерья уселась на краешек скамьи. — Раньше, когда была молода, многие песни знала, а теперь вот забывать стала. — Подперев щеку рукой, Лукерья, к удивлению Василия, запела приятным грудным голосом:

Феврония подхватила: