Бурелом

— Ой, да не говори ты, — собеседница подвинулась ближе и слегка подтолкнула плечом соседку.

— Вот те крест, святая икона, — перекрестилась та и, вздохнув, подперла щеку рукой. — Опять как их судить? Савелий, говорят, телом хилый, а она баба, дай господь, красотой и умом не обижена. Савелий души в ней не чает. Ходит за ней, как теленок за подойником. Деверь относится к Гликерии уважительно, а сам-то Лукьян, сущий стратилат, Савелию хода не дает и на сноху волком глядит.

В том, что говорили о Сычевых, была известная доля правды. Савелий, высокий, худой, кожа да кости, работал вместе с женой на отцовской маслобойне, стоявшей во дворе дома.

Нестор — задиристый парень лет восемнадцати, был вожаком камышинских ребят, ни одна драка с чистовцами не обходилась без него. Он по-своему любил Савелия, жалел Гликерию и не раз заступался за нее перед отцом, а порой и выполнял непосильную для снохи работу.

— У тебя что, другого дела нет, что ли? — сердито спрашивал Лукьян сына, завидев его однажды с тяжелой бадейкой, полной ожимков, которые он нес скоту.

— Гликерии не под силу, — вытирая пот с лица, отвечал Нестор.

— Если не под силу, пускай оба с Савкой берутся за бадейку. Ишь какой радетель нашелся, бабу пожалел.

Стоявшая неподалеку Гликерия, услышав упреки Лукьяна, выхватила бадейку из рук растерявшегося Нестора и, блеснув глазами на свекра, понесла ее на скотный двор.

Заложив руки за спину, Лукьян зашагал к дому. В сердцах пнул подвернувшуюся в сенках гусиху и вошел к Митродоре.

— С характером, должно, попала сношка. Так зыркнула на меня — вроде дикой кошки.

— Похоже, начинает коготки выпускать, — певуче произнесла Митродора, не отрывая глаз от раскрытой старинной книги, лежащей перед ней на маленькой подставке.

— Вот чо хочу тебе сказать. — Лукьян прошелся по комнате. — Феврония в каждый приезд пялит глаза на Ваську Андрианова. А прошлый раз посулила Андриану кладь обмолотить. Отдай, говорит, только мне Василия в работники.

— Ну и пускай берет, — отмахнулась Митродора.

— Дура. У Февронии земли-то сколько осталось от мужа? Не знаешь? А я знаю. Опять же заимка, крестовый дом с надворными постройками. Кони, овцы, рогатый скот.

— К чему этот разговор клонишь? — Митродора закрыла книгу.

— А к тому, что Ваське все это богатство может достаться. Известно, ваш брат бабы. Волос-то у вас долог, зато ум короток. Выйдет замуж за этого красавчика и нам шиш покажет.

Митродора несколько раз щелкнула медными застежками книги.

— Не пойдет она взамуж за табашника, не будет на то моего благословения. В скит упрячу. — Сухопарое тело Митродоры, одетой во все черное, казалось, тряслось от злобы. — Хватит нам пересудов из-за одного Савелия. Не мешай, мне помолиться надо, — уже более спокойно сказала она мужу.

Лукьян вышел, постоял у дверей, прислушиваясь к монотонному голосу Митродоры, читавшей Апокалипсис.

«Забубнила, молельщица, лучше бы за снохой глядела», — подумал Лукьян и прикрыл вплотную дверь за собой. — Нестор! — крикнул он сыну с крылечка. — Запряги Гнедого. Поеду на ток.

Там было непривычно тихо. Только возле барабана, отвинчивая гайки с крепления вала, сидел машинист молотилки Кирилл Красиков. Лукьян вылез из коробка, привязал лошадь и не спеша направился к машинисту. Поздоровался.

— А где твой помощник? — спросил он про Василия.

— Ушел за водой.

— Ну как, подвигается дело?

— Помаленьку.

— Значит, утре можно подводы направлять к тебе за машиной?

— Пожалуй, можно, — после короткого молчания ответил Красиков. — Вот только вал маленько покосило. Придется в кузницу везти. Пока подводчики будут кормить коней в Косотурье, кузнец успеет выправить вал. Вот и Василко идет, — завидев Обласова с ведерком воды, заметил Кирилл.

— Здравствуй, Лукьян Федотович, — Василий поставил воду.

— Здорово, — неохотно отозвался Сычев. — Не раздумал ехать в Камаган? — спросил он Обласова и отвел глаза в сторону.

— Большой охоты нет, но против отцовской воли не пойдешь. Поживу до покрова, а там будет видно.

Лукьян хмыкнул и поиграл кнутовищем по сапогу. Ему не хотелось, чтобы Обласов поехал в Камаган, но боязнь навлечь на себя гнев своенравной Февронии заставила его скрывать это.

— Дело тут такое. Приневоливать тебя не будем. Хошь — езжай с Кириллом, — кивнул он в сторону машиниста, — хошь — оставайся дома.

Поговорив с машинистом, Лукьян уехал. Оставшись одни, Красиков с Василием, закончив с барабаном, уселись покурить.

— Что, в работники к Февронии нанимаешься? — спросил Кирилл.

— Что сейчас делать в деревне? Хлеб обмолотили, а корма тятя один вывезет с лугов. Не шибко их много, — продолжал Василий. — Да и скотины-то — лошадь да корова с телкой. Пороблю у Бессонихи.

— Слышал я, что во время молотьбы ты с хозяином посапался?

— Было дело, — отозвался Василий. — Сам, поди, видишь, какой зарод соломы отмахали, — кивнул он на стоящий вблизи стог.

— А какой толк? — спокойно спросил Красиков, — Все равно тебе пришлось таскать солому.

— Что я мог больше сделать? Бросить? Лукьян не стал бы молотить наш хлеб.

— Пойми, Вася, в одиночку мы ничего не добьемся. — И стараясь говорить понятнее, Кирилл продолжал: — Вот, допустим, вы с Прохором отказались носить солому. Лукьян взял бы вместо вас другую пару мужиков. Так?

— Так, — поддакнул Обласов.

— А теперь слушай присказку. Заставил отец сына переломить голик. Как тот ни старался, ничего не получилось. Тогда отец и говорит: а ты развяжи да по прутику и ломай. Значит, в чем сила? Разумей.

Василий с удивлением, как будто видел его в первый раз, посмотрел на машиниста. Значит, правильно говорили косотурцы про Красикова, что он за какую-то политику сидел в тюрьме. Обласов замялся и спросил несмело:

— Дядя Кирилл, а вправду говорят, что ты сидел в тюрьме?

— Правда, — твердо ответил машинист.

— А за что тебя садили?

— За то, что вместе с рабочими Челябинского плужного завода бастовал против таких же потогонов, как Лукьян.

— Ишь ты! — в восхищении произнес Василий и подвинулся ближе к собеседнику.

На следующий день, погрузив на телеги с помощью возчиков молотилку, они выехали в Косотурье. Там, пока Кирилл с кузнецом выпрямляли чугунный вал, Василий направился к Камышному озеру, отвязал лодку и загнал ее в узкий проход камыша. Он ждал Гликерию.

Пригретый солнцем, Василий задремал. Послышалось гоготанье гусей. Обласов выглянул из своего укрытия. Так и есть: Глаша.

На руке ведро. Вот она взошла на плотцы и, сделав руку козырьком, внимательно оглядела берег, ближние огороды и бани. Нет никого. А где же Вася? Заметив Василия, порозовела. Помахала ему рукой.

Василий подъехал ближе.

— Садись. Я давно тебя жду. — Сильными взмахами весла погнал лодку в камыши, где был маленький островок.

— Что там? — кивнул он головой в сторону островерхой крыши сычевского дома.

— После обеда все спят. Нестор взял гармонь и ушел к своим дружкам, — ответила Глаша и прижалась к Василию.

— Басинька моя, голубка сизокрылая, стосковался по тебе, — обнимая Глашу, заговорил Василий. — Без тебя мне божий свет не мил.

На островке было тихо. Только какая-то пичужка, качаясь на камышинке, напевала свою несложную песню.

На берегу вновь прогоготали гуси. Глаша слегка побледнела.

— Кто-то за водой на плотцы идет, — услышав легкое поскрипыванье ведерной дужки, прошептала она.

— Не бойся. Лодок на берегу нет. Никто сюда не заглянет, — лежа на спине и покусывая травинку, спокойно произнес Василий.

— Смотрю на облака — куда они плывут? — заговорила Глаша мечтательно. — Превратиться бы нам в два облачка, плыть и плыть вместе без конца. Никто бы нам не мешал — ни Лукьян, ни Савелий. Но, видно, участь моя горькая — вековать с нелюбимым мужем. Одна радость — ты, и ту боюсь потерять.

— Как это так? — Василий приподнялся на локте. — Что ты, Глаша?

— Слышала, я, как свекор, говорил Митродоре: Феврония Василка думает в работники взять. Боюсь я, Вася, за тебя. Затянет в омут. Чует недоброе мое сердечко. — Глаша с тоской посмотрела на Василия.