Бурелом

— Василко, выйди.

Оглянувшись, Обласов узнал Настеньку, соседскую девочку лет тринадцати. Василий вышел в темные сенки. Теплые руки неожиданно обвились вокруг его шеи, и раздался приглушенный голос Глаши:

— Вася, выйдем на улицу.

Настенька вернулась в избу. Василий с Глашей медленно побрели по безлюдной улице.

Над Косотурьем через редкие разрывы облаков светил месяц, и от этого улица, избы и дорога, уходящая в глубь соснового леса, были словно покрыты серебром. Двое бредущих в тишине морозной ночи по сельской улице казались одинокими в этом мире снежного безмолвия.

— Что делать? — вырвалось чуть ли не с плачем у Глаши. — Свекор опять начал приставать. Когда нет Савелия, я не знаю покоя ни днем ни ночью.

— Вот что, — Василий остановил свою спутницу. — Сейчас же иди домой, к родителям.

— А ты в Камаган не поедешь больше? — Глаша с надеждой посмотрела на Василия.

— Нет, — ответил тот решительно и взял Глашу за руку. — Утре придумаем что-нибудь. Поговорю с отцом.

— Значит, в сычевский дом не ходить? — спросила радостно Глаша.

— Нет, — Василий привлек Глашу к себе.

ГЛАВА 11

Наутро, к удивлению Василия, разговор о Глаше первым начал Андриан.

— Вот чо, сынок. Болтает народ насчет Гликерии. Будто не раз видели тебя с ней на гумнах. Смотри, парень, упреждаю, донесется до Савелия, кишки из тебя двоеданы вымотают, да и ей не сладко придется.

Слушая отца, Василий думал: «Как же быть? Оставить Глашу я не могу и встречаться опасно». Василий поднял голову и посмотрел на отца:

— Ладно, тятя, поберегусь и Глаше об этом скажу. Разве отправить ее пока на кордон. Там у ней тетка родная живет.

— А ты чо о чужой жене заботишься?

— Вся и забота: добьется развода — женюсь на ней.

— Девок мало?

— Никого мне, кроме Гликерии, не надо. И не приневоливай.

— Ты чо отца с матерью почитать не стал? Поди, у Кирилла этой мудрости нахватался?

— Нет, Красиков говорит, что стариков уважать надо, прислушиваться к их советам.

— Смотри-ко, умный совет дает, хотя и политик. Наших, стало быть, деревенских обычаев придерживается. — Глаза Андриана потеплели. — Ладно. С Ильей сам поговорю. Видишь ли, тут какое дело, — пересаживаясь ближе к сыну, заговорил он. — У Ильи-то лошадь за зиму ослабла, едва ли дотащит их до кордона. Не близко ведь, да и распутица. Дам своего коня. К вечеру только не забудь овсом его покормить. А днем чуть чо — пусть в голбец Гликерию спрячут. Да и ты на глаза Сычевым не лезь. Мы с Ильей одни это дело обтяпаем.

Перед отъездом Василию хотелось повидать Глашу, но, помня совет отца, не показывался в переулке, где она жила.

В следующую ночь стороживший Гликерию Савелий ничего подозрительного возле ее избы не заметил И успокоенный ушел домой.

Между тем Глаша вместе с отцом, захватив небольшой узел, ушла огородами к избе Андриана, где их ждала уже запряженная в телегу лошадь.

Кордон, где жила Феоктиса, родственница Глаши, находился вдали от проезжих дорог, в лесной глухомани, куда редко наезжали люди.

На рассвете Илья с дочерью были уже далеко от Косотурья. Едва заметная дорога вела в глубь леса, петляла возле болот, вбегала на пригорки, покрытые густым сосновым молодняком, и тянулась среди величавых лесных гигантов.

В низинах местами еще лежал дряблый снег, на колеса наматывалась липкая грязь, и лошадь с трудом тащила телегу.

Когда яркое солнце поднялось выше вершин деревьев, стало отогревать слегка застывшую за ночь землю, путники достигли кордона. На лай собак вышел объездчик, полный, с окладистой бородой мужчина. Увидев Илью с дочерью, долго тряс им руки. Цыкнув на собак, он торопливо начал открывать ворота.

Феоктиса приезду гостей обрадовалась.

— Целую зиму, кроме своего мужика Левонтия, людей не видела, а тут на-ко — Ильюша с Глашей приехали. Да как это вы надумали? Почему Глаша без Савелия? — начала она расспрашивать гостей.

Илья подробно рассказал о Глашином житье в сычевском доме и стал просить оставить ее на лето.

— Восподи! — всплеснула руками Феоктиса. — Пускай живет хоть век. Нам со стариком веселее будет. Да к тому и ноги у меня стали болеть. Слава богу, хоть помощницу привез, — посмотрела она благодарно на Илью.

Погостив у Левонтия два дня, Илья стал собираться домой. Глаша решила проводить отца до смолокурни.

— Тятенька, если придет Савелий, шибко-то его не гоните. Все же он не плохой человек. — Опустив глаза, Глаша стала теребить концы платка. — И жалко мне его, но от того старого пса нет житья. Еще прошу тебя, тятенька, как учуешь, что Василия берут в солдаты, заранее мне весточку подай. Передай мамоньке земной поклон, — Глаша повернулась к отцу. — Не суди меня, тятенька, — и горько заплакала.

Губы Ильи дрогнули.

— Я виноват во всем, а не ты. Не устоял... — Поцеловав на прощанье дочь, Илья взял вожжи. — Оставайся с богом.

Телега скрылась из вида. Тяжело вздохнув, Глаша побрела к кордону.

Потянулись однообразные дни. Утром управа со скотом, днем копка огорода. Подоив вечером корову, Глаша, поужинав, уходила в отведенную ей маленькую горенку. Так прошел май.

В это время события в сычевском доме развивались бурно. После тщетных поисков жены Савелий запил. Не раз Митродора уговаривала сына бросить пить, каждый раз Савелий обещал исправиться и вновь напивался. Лукьян ходил мрачнее тучи.

— Проворонил жену, растяпа, — говорил он понуро стоявшему перед ним Савелию. — Убежала. Эх ты, дохлятина.

— Тятя, зачем такие слова? — Савелий ударил себя в грудь. — Ведь с Гликерией мы жили дружно. Зачем возводишь напраслину? Просил у тебя раздела, не дал. Может, через это ушла Глаша. Христом богом прошу — отпусти меня в отдел, имущества не надо, зато верну жену, верну спокой своей душе, брошу пить. — Савелий опустился перед отцом на колени. — Не погуби!

— Слизняк! — Лукьян пнул ногой Савелия и, не глядя на распростертого на полу сына, вышел.

Вечером, сидя в кабаке, Савелий жаловался своему собутыльнику — известному в Косотурье забулдыге Спирьке:

— Спиридон, мужик я али нет?

— Мужик, мужик, — охотно соглашался Спирька, поглядывая на бутыль.

— Ежели я мужик, почему мне отец раздела не дает? Сейчас вот приду и скажу ему: «Тятенька, если благословления на раздел нет, позвольте взять вас за грудки и потрясти как следоват».

Спирька схватился за бока:

— Ха-ха-ха! Взять Лукьяна за грудки и потрясти, — повторил он, задыхаясь от пьяного смеха. — Гы-гы-гы! Да тебе таракана не раздавить. Куда там орла, как Лукьян!

— Спиридон, и ты смеешься надо мной! — Савелий обхватил голову руками. Затем поднялся и, пошатываясь, глядя через голову Спирьки в темный угол кабака, где сидели какие-то подозрительные личности, заговорил глухо: — Что ж, смейтесь над Савелием Сычевым. Смейтесь... — Савелий, опустив голову, постоял в раздумье и вяло опустился за столик. — Бутылку смирновской, — сказал он буфетчику более спокойно.

Из кабака его увел знакомый мужик.

После ухода Василия с заимки Феврония долго еще лютовала над домашними. Досталось и Изосиму.

— В степи гололед, кормов близко нет, кони вот-вот дохнуть начнут. Где ты был раньше? Раз доверено тебе хозяйство, должен заботу иметь.

Изосим оправдывался:

— Надо бы лошадей сразу на ток перегнать, соломы там хватит, да и сено близко.

— Надо, надо... А почему не перегнал?

— Кто думал, что будет гололедица, — развел руками Изосим. — Лучше хотел сделать.

— Ладно, хватит, — Феврония прихлопнула рукой по столу. — Запрягай иноходца и поезжай за соломой. К утру чтоб была доставлена к месту тебеневки.

Изосим вышел. Мысли Февронии вернулись к недавним событиям. «Какая беда, что ударила Калтайку? Пусть знает хозяйскую руку. И нечего было вмешиваться Василию. Подумаешь, защитник нашелся. Теперь, поди, покаялся не раз. Вернется... — Феврония прошлась по комнате. — Ему ли не жилось у меня? Сыт, одет, что еще надо?» — Остановилась у окна, посмотрела на весеннюю лужу во дворе, где лопотал что-то своей подруге нарядный селезень. Перевела взгляд на крышу амбара, на голубей, что миловались, и, скрестив руки, вновь зашагала по комнате.