Вице-консул

– Знаете, – говорит он, – в «Blue Moon», я слышал, просто пьют шампанское, как в любом другом ночном баре. Он открыт допоздна, потому они туда и ходят.

Вице-консул облокотился на балконные перила, голос его дрожит, стиснутые кулаки прижаты к лицу.

– Не важно, «Blue Moon» или нет, эта женщина не имеет… предпочтений, вот что… важно… вы или я… с глазу на глаз мы можем делиться такими вещами, я нахожу ее очень… очень притягательной.

Чарльз Россетт не отвечает. Гаснут фонари на проспекте.

– Я много промашек допустил на вчерашнем вечере, – продолжает вице-консул, – хочу попросить у вас совета, как мне это загладить?

– Не знаю.

– Как… совсем?

– Да, уверяю вас. Она такая… замкнутая, мне ничего о ней не известно, вот сегодня утром… – Я говорю ему то, что говорить не следовало, думает про себя Чарльз Россетт, но от нетерпения вице-консула на откровенность тянет неодолимо, – когда провожала меня до ворот, вдруг заплакала… без видимой причины… так и не сказала почему… и во всем она такая, мне кажется…

Вице-консул отводит от него взгляд, берется за балконные перила и стискивает их.

– Вам повезло, – говорит он, – заставить плакать эту женщину.

– Вы о чем?

– Да слышал я… ее божественные слезы!

Чарльз Россетт бормочет что-то невнятное, мол, ошибка, это не он, он уверен, не он заставил плакать Анну-Марию Стреттер. Вице-консул смотрит на него, снисходительно улыбается, он счастлив.

– Вы должны замолвить ей слово обо мне, когда снова с ней увидитесь, – говорит он. И вдруг смеется. – Я больше не могу, Россетт, мне нужна помощь, у вас нет причин помогать мне, знаю, но я на пределе сил…

Как он лжет, думает Чарльз Россетт.

– Поезжайте в Бомбей.

И тут Жан-Марк де Н. наконец говорит до странности легкомысленным тоном:

– В Бомбей я не поеду… Да, вот вам, съели?.. – И опять смеется. – Я питаю к ней некое чувство, поэтому не поеду в Бомбей. Говорю вам об этом так настойчиво, потому что впервые в жизни женщина внушила мне любовь.

Чарльз Россетт не может слышать такое, просто не в силах.

– Не знаю, я столько раз видел ее по утрам в садах, и потом, прошлой ночью, когда она со мной заговорила… Надеюсь, вам не слишком неприятно…

– Ну что вы…

– Я должен был рассказать вам об этом, не правда ли, я подумал, что вы, наверно, увидите ее раньше меня, а я… я сейчас ничего не могу сделать. Я немногого хочу, просто видеть ее, как все, быть там, где она, молчать, если так надо.

Какая жара, уже, ранним утром, туман горяч, Чарльз Россетт уходит в комнату, желая одного – бежать отсюда.

– Ответьте мне, – просит вице-консул.

– Ответить нечего, вам не нужны ходатаи. – Он так зол, что смелеет. – И вообще, я не верю ни одному вашему слову.

Стоя посреди комнаты, вице-консул смотрит на Ганг. Чарльз Россетт не видит его глаз, только изогнутые в гримасе губы – смеется, что ли? Он ждет.

– Зачем тогда, по-вашему, я это говорю?

– Возможно, чтобы самому в это поверить. Но, сказать по правде, не знаю, я был, наверно, излишне резок, просто устал.

– Вы думаете, любовь – плод нашего воображения?

Чарльз Россетт кричит, что ему пора, но не уходит. Снова заводит речь о Бомбее. Это неразумно: пять недель такого ожидания, и вдруг… Вице-консул предлагает продолжить разговор вечером, ему бы хотелось, чтобы они вместе поужинали сегодня в клубе. Чарльз Россетт отвечает, что это невозможно, он уезжает на два дня в Непал. Вице-консул поворачивает голову, смотрит на него и говорит: врете. Чарльз Россетт вынужден поклясться честью, что едет в Непал, – и он клянется.

Больше ничего не происходит между ними. Долгое молчание, прерванное, лишь когда Чарльз Россетт уже берется за ручку двери, парой неловких фраз о сумасшедшей, что плавает в Ганге, любопытно, а он ее видел? Спрашивает Чарльз Россетт.

Нет.

Знает ли он, что это она поет ночами?

Нет.

Что она почти все время здесь, поодаль на берегу Ганга, что ее тянет туда, где белые люди, словно по какому-то наитию, любопытно… она даже не пытается с ними заговорить…

– Смерть в непрожитой жизни, – произносит наконец вице-консул, – но она никогда не будет вашей? Вы об этом?

Об этом, может быть, да.

Они едут среди полей, рисовых полей Дельты, в сумеречном свете, по прямой дороге.

Анна-Мария Стреттер уснула на плече Майкла Ричарда, он обнял ее одной рукой, поддерживая. Ее ладонь лежит в его ладони. Чарльз Россетт сидит по другую сторону от нее. Питер Морган и Джордж Кроун едут в черной «ланчии» Джорджа Кроуна, они встретились на выезде из Калькутты.

Далеко простираются топи, пересеченные во всех направлениях длинными косогорами. А по косогорам, куда ни глянь, тянутся вереницы людей с голыми руками. Горизонт – прямая линия между землей и небом, как до деревьев или после потопа. Иногда, словно не здесь, в просветах между грозами, сквозь которые они проносятся, синеют ряды пальм, вздымаясь из воды. Люди идут, в руках у них мешки, ведра, дети или ничего нет. Анна-Мария Стреттер спит, чуть приоткрыв рот, ее невесомые веки время от времени приподнимаются, она видит, что Чарльз Россетт здесь, улыбается ему и снова засыпает. И Майкл Ричард тоже улыбается Чарльзу Россетту. Дух взаимопонимания.

Вот она проснулась. Он берет ее руку в свою и приникает к ней долгим поцелуем. Голову она опустила на плечо Чарльза Россетта.

– Ну как?

Их не меньше тысячи на косогорах, они несут, кладут, уходят с пустыми руками, все эти люди вокруг пустой воды рисовых полей, полей с прямыми гребнями-межами, их десять тысяч, повсюду, сто тысяч, куда ни глянь, частой цепью идут они по косогорам, длинной чередой, нескончаемой процессией. Висят по обе стороны тел их рабочие инструменты из голой плоти.

Усталость.

Они не разговаривают, чтобы не разбудить ее, да им и нечего сказать друг другу о черных джонках, скользящих по водной глади между черными лужами рисовых полей. Там и сям виднеются всходы, яркие пятна бархатистой зелени, расписной шелк. Время от времени, чуть-чуть, едва заметно ускоряется движение людей. Здесь край воды, рубеж между водами и водами, пресными и солеными, чернота бухточек уже смешивается с зеленым льдом океана.

Они договорились о встрече в белом клубе. Те двое уже там. Через час приедем, замечает кто-то. Их мучит жажда, они спешат. Питер Морган спрашивает о вице-консуле из Лахора. Чарльз Россетт рассказывает о том, как виделся с ним сегодня утром и заверил его, что уезжает на два дня в Непал. Об этой лжи Питер Морган не говорит ничего, и остальные, похоже, солидарны с ним.

Они едут дальше. Чарльз Россетт теперь в авто Джорджа Кроуна. Питер Морган сидит сзади и говорит ему, что когда он видит этот пейзаж Дельты, то особенно остро ощущает страсть к Индии, которая, оказывается, еще сильнее, чем он думал. Он тоже засыпает.

Они пересекают грозу, и снова за ней пальмовые рощи Дельты влажно блестят после прошедшего и здесь дождя. Между пальмами виднеется тот же плоский горизонт.

Море штормит. Они оставляют машины в большом гараже у дебаркадера. Бьется носом шлюпка, они садятся. Стена лилового тумана движется к островам. На одном из них – видите, вон там, говорит Анна-Мария Стреттер – стоит огромное белое здание на набережной, к которой пришвартованы лодки: это «Принц Уэльсский». Остров большой, на другом его конце деревня, расположенная очень низко, у самого моря. Между деревней и отелем высится решетчатая ограда, разделяя их. И еще решетки – повсюду, на берегу, в море – от акул.

Они сразу идут купаться на пляж отеля. Вокруг никого, час поздний и море бурное, плавать нельзя, только окатиться теплым душем волн. После купанья Анна-Мария Стреттер уходит к себе, а мужчины поднимаются в номер «Принца Уэльсского». Пока переодеваются – вот и семь. Они встречаются в холле отеля. Появляется она, улыбающаяся, в белом платье. Они уже ждали ее. Все начинают пить. Холл – сорок метров в длину, тяжелые темно-синие гардины скрывают широкие окна. В глубине площадка для танцев. Там и сям разделенные рядами вечнозеленых растений бары. Постояльцы здесь – по большей части английские туристы. В этот час пить начинают за всеми столиками. То и дело проходят торговцы, предлагая сувенирную дребедень. В витринах выставлены духи. Большие белые залы ресторана выходят окнами на море. На буфетных стойках грозди винограда. Снуют во множестве официанты и прочая обслуга, в белых перчатках и босиком. Потолки высокие, в два этажа. Из люстр, из дутого фальшивого золота льется мягкий золотистый свет, мерцает в светлых глазах Анны-Марии Стреттер, которая полулежит в низком кресле. Здесь прохладно. Роскошь – подлинная, проверенная временем. Но сегодня вечером из-за непогоды закрыли окна, и вновь прибывшие сетуют, что не видно моря.