Вице-консул

Вокруг шепчутся: что же между ними происходит? Он откровенничает с ней, выкладывает подробности? Почему бы нет? Это первая женщина Калькутты…

– Очень трудно вполне представить его, – она улыбается, – я ведь женщина… Если и есть возможность, то разве что во сне…

– Попытайтесь при свете дня. Восемь часов утра, сады Шалимара пусты. Я не знаю, что вы тоже где-то есть.

– Я представляю, только немного, совсем немного.

Они умолкают. В его и ее глазах заметили какое-то общее выражение, одно и то же внимание, быть может?

– Утешайтесь мыслью, что каждый из нас – просыпающийся паяц.

Она снова чуть отстраняется от него, но не смотрит – она ищет слова.

– Можно сказать, – говорит она, – я не думаю, нет.

– Вот именно.

Чарльз Россетт предполагает, что они говорят о Бомбее, о его назначении, ни о чем другом, она не хочет, потому и говорит так много, лишь бы говорить, разговор ее выматывает, это видно.

– Мне бы хотелось, чтобы вы сказали, что представляете себе одно свойство Лахора – его неизбежность. Ответьте мне.

Она не отвечает.

– Очень важно, чтобы вы это себе представили, хоть на короткий миг.

Она чуть подается назад, как будто вздрогнув. Принуждает себя улыбнуться. А он не улыбается. Теперь и она тоже дрожит.

– Не знаю, как сказать… Есть в вашем досье слово «невозможный». Это то самое слово на сей раз?

Он молчит. Она снова спрашивает:

– То самое слово? Ответьте мне…

– Я сам не знаю, я ищу вместе с вами.

– Может быть, есть другое слово?

– Это уже не вопрос.

– Я представляю себе неизбежность Лахора, – говорит она. – Я уже вчера представляла ее себе, но не знала этого.

Вот и все. Они долго молчат. Потом он спрашивает, на этот раз нерешительно, очень нерешительно:

– Как вы думаете, мы можем что-то сделать для меня, мы вдвоем?

Она отвечает сразу и уверенно:

– Нет, ничего. Вам ведь ничего не нужно.

– Я верю вам.

Танец заканчивается.

Час ночи. Она танцует с Чарльзом Россеттом.

– Кто он?

– О! Мертвый человек…

Мертвый. Губы чуть взбухают, пропуская слово, влажные губы, побледневшие к концу ночи. Это ее приговор? Он не знает. Отвечает ей:

– Вы поговорили с ним, ему, наверное, было приятно. А я, это просто ужас, совершенно его не переношу.

– Думаю, не стоит и пытаться.

Он у буфета, смотрит на них оттуда. Он один.

– Ни к чему нам говорить о нем, – продолжает она, – это очень трудно, даже невозможно… Мне кажется, вам стоит задуматься над одной вещью: что иногда… катастрофа может разразиться далеко, очень далеко от того места, где она должна была произойти… знаете, как от подземных взрывов море выходит из берегов за сотни километров…

– Катастрофа – это он?

– Да. Образ избитый, конечно, но точный. Ни к чему доискиваться дальше.

Взгляд ускользает.

– Лучше думать так, – добавляет она.

Она не лжет, думает Чарльз Россетт, нет, только не она, я так хочу, чтобы она не лгала.

Лицо вице-консула снова спокойно. Посмотрите на него, он… олицетворяет отчаяние? Она говорит: нет. Это не ложь, она никогда не солжет.

Мадам Стреттер говорит правду.

Вице-консул пьет шампанское. Никто к нему не подходит, какой смысл заговаривать с ним, он все равно никого не слушает, все это знают, никого, кроме нее, жены посла.

Чарльз Россетт не отходит от Анны-Марии Стреттер, даже после танца. Она говорит ему: вот увидите, здесь не хуже, чем где-либо, пройдет время, можно, например, музицировать, останется единственная трудность – разговоры с людьми, но видите, мы с вами разговариваем…

Вице-консул между тем подошел ближе и наверняка все слышал.

Она смеется. Вице-консул тоже рассмеялся – в одиночестве. Вокруг шепчутся: смотрите, теперь он не стоит на месте, ходит от одной группы к другой, прислушивается, но ему как будто не хочется участвовать в разговорах.

Муссон. Гигиена в пору муссона. Надо пить очень горячий чай, чтобы отбить жажду. Ждет ли вице-консул нового случая, когда она освободится? В одной группе громко хохочут. Кто-то рассказывает историю, случившуюся под Новый год. Замечал кто-нибудь: друзей, которых заводят в Индии, вернувшись во Францию, забывают тотчас?

Они у стойки бара. С ними посол. Они разговаривают. Смеются. Вице-консул Франции стоит недалеко от них. Кто-то думает, что он ждет знака с их стороны: мол, присоединяйтесь, но они этого не хотят, еще бы, это тяжело. Чересчур тяжело. А кто-то считает, что он и так мог бы, если б захотел, присоединиться к ним, но он не желает, эту дистанцию между одним и другим мужчиной он, вице-консул из Лахора, сам хочет сохранить такой, какой она была сегодня весь вечер, здесь, – нерушимой. Вокруг шепчутся: он слишком много пьет, если это будет продолжаться… а какой он, когда пьян?

К нему в последний раз подходит жена испанского консула. Говорит ему доброжелательно: у вас слегка растерянный вид. Он не отвечает. Он приглашает ее на танец.

– Проказа – я хочу ее, а вовсе не боюсь, – говорит он, – я вам солгал.

Тон веселый, немного насмешливый – насмешливый? Глаза широко распахнуты в обрамлении прямых ресниц, которые только что прикрывали их. Глаза смеются.

– Почему вы так говорите?

– Я мог бы долго объяснять почему, но только целому собранию, одному человеку не могу.

– Ах, да почему же?

– Это потеряет смысл.

– Ах, как грустно то, что вы сказали, почему же? Не пейте больше.

Он не отвечает.

– У него, – говорит Анна-Мария Стреттер Чарльзу Россетту, – совсем не тот голос, какой можно представить по виду. Когда видишь людей, представляешь их голоса, и не всегда такими, какие они на самом деле, вот так и с ним.

– Неприятный голос, словно бы чужеродный…

– Не его голос?

– Да, но чей?

Вице-консул прошел мимо них. Он бледен. Наткнулся на кресло. Он их не заметил.

Около половины третьего ночи.

– О чем он говорил с вами во время танца? – спрашивает Чарльз Россетт.

– О чем? О проказе. Он ее боится.

– Вы правы насчет его голоса… но и взгляд… взгляд тоже будто не его, как мне сразу не пришло в голову.

– Чей же?

– Ну уж…

Она задумывается.

– Может быть, у него и нет взгляда.

– Совсем?

– Разве что чуть-чуть изредка, мимоходом.

Их глаза встречаются. В конце ночи, думает Чарльз Россетт, следует приглашение на острова.

Она танцует с кем-то другим. Он ни с кем больше не танцует, даже помыслить не может об этом.

Вокруг шепчутся:

– Досье, говорят, ничего не объясняет, ровным счетом ничего.

– Да и все равно оно прибыло слишком поздно, чтобы все объяснить, в том числе и в первую очередь то, что в нем содержится.

– Занятно, вы не находите? Его не жаль.

– Действительно.

– Все-таки есть люди, глядя на которых невольно думаешь: а ведь у него была мать.

– Да нет же, нет. Отсутствие матери может с тем же успехом даровать свободу и силу. Знаете, я уверен, что он сирота…

– А я уверен, что, не будь он сиротой, выдумал бы байку на этот счет.

– Одну вещь я не решаюсь вам сказать… – говорит Чарльз Россетт.

– О нем? – спрашивает Анна-Мария Стреттер.

– Да.

– Это ни к чему, – качает она головой, – не надо ничего говорить, и не думайте больше об этом.

Вице-консул Франции в Лахоре снова один. Он покинул свое излюбленное место возле входной двери и стоит теперь у бара. Жены испанского вице-консула больше нет рядом с ним. Уже около часа, как она перешла в другую гостиную. Вышла, как только кончился танец, и не вернулась. Слышен ее смех. Она пьяна.

Подойти к вице-консулу, думает Чарльз Россетт, сейчас он это сделает. Он уже готов, когда его останавливает посол. Чарльз Россетт, кажется, понимает, что посол довольно давно хочет что-то ему сказать и ждет. Он берет его под руку, увлекает к буфету, теперь они в двух метрах от вице-консула из Лахора, который слишком много пьет.