Они писали на глине

Эдвард Кьера

ОНИ ПИСАЛИ НА ГЛИНЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как-то профессор Кьера вел группу экскурсантов по выставочным залам Восточного института Чикагского университета. Сначала они остановились перед громадным ассирийским быком, или «демоном-защитником», которого он сам нашел и привез в Америку, затем прошли через Ассирийский зал, заполненный внушительными каменными рельефами из дворца ассирийского царя Саргона. Когда они вошли в зал, в котором хранились древние глиняные таблички и надписи, кто-то из группы заметил: «Ну, самое интересное мы видели, а это можно пройти побыстрее».

В этих словах проявилось столь типичное отношение рядового посетителя к вавилоно-ассирийским древностям, что профессор Кьера не выдержал, остановился и сказал: «Здесь начинается самое интересное». И он стал рассказывать о тех важных сведениях, которые можно получить из древних «глиняных книг». Эта книга и представляет собой расширенный и дополненный вариант его рассказа.

Отношение вышеупомянутого посетителя музея нетрудно объяснить: в прекрасных золотых вещах из Ура Халдейского, в изысканных поделках слоновой кости из Мегиддо (Армагеддона) или изумительных персепольских рельефах и в самом деле заключено какое-то обаяние, неотразимое очарование. И потому так легко забывают, что эти и другие, менее эффектные археологические находки не так уж много могут поведать без надписей; что они и надписи на глине, камне и пергаменте взаимно дополняют друг друга; что одни помогают пониманию других и неполны без них.

Однако интерес, вызываемый этими бросающимися в глаза археологическими находками, лишь отчасти объясняет причину того, почему древние надписи не пользуются должным вниманием. В этом повинны и сами ассириологи. Мы потеряли связь с публикой, потому что были неспособны видеть дальше собственного носа. Мы были настолько поглощены нашими лингвистическими и историческими изысканиями, что лишь недавно до нас стало доходить: результаты нашей работы интересны не только для нас, но и для других людей.

Отсутствие связей с широкой массой читателей было вызвано также и нашей молодостью. Всего лишь сто лет прошло с тех пор, как отважный искатель приключений вскарабкался по отвесной скале, чтобы дать нам в руки средства, обеспечившие продвижение нашей науки вперед[1]. Мы так молоды, что сама наша терминология еще не устоялась и часто неудачна. В самом деле, мало кто знает, что название нашей науки «ассириология» основано на простой случайности — первая значительная группа найденных текстов была написана по-ассирийски. Мало кому известно, что ассирийский — это лишь один диалект (а вавилонский — другой) языка, который в научных кругах называют аккадским.

Но сколь бы далекой от повседневности не казалась работа ассириологов в прошлом, сегодня те, кто трудятся в этой области, стараются познакомить неспециалистов с важностью своих трудов. Профессор Кьера, который сочетал качества блестящего ученого с даром увлекательно рассказывать о своем предмете, как никто другой подходил для такого дела. Поэтому остается лишь сожалеть, что безвременная кончина не позволила ему осуществить свою мечту и рассказать широкому читателю об удивительных памятниках прошлого, созданных людьми, которые жили несколько тысячелетий назад.

К счастью, еще до своей болезни он подготовил черновой вариант такой книги. Друзья настояли на посмертной ее публикации, и по просьбе миссис Кьера я подготовил это издание. В нем я стремился насколько возможно сохранить стиль и манеру изложения, свойственные профессору Кьере. Не приходится сомневаться в том, что тот рассказ в музее был по достоинству оценен; будем надеяться, что и издание этой книги, которую он оставил незаконченной, встретит такой же прием.

Джордж Камерон

3 января 1938 г.

ПРОЛОГ

Из письма автора жене

Сегодня вечером я совершил свое обычное паломничество на холм, под которым скрывается башня древнего храма. От холма до нашего лагеря всего несколько сот ярдов, и очень приятно подняться на эту вершину, господствующую над местностью. Обычно я делаю это по вечерам, после ужина, при ярком свете луны. Сегодня я пришел с намерением записать свои впечатления, ибо открывающееся отсюда зрелище глубоко волнует меня.

Когда смотришь снизу, холм не кажется таким высоким, как можно было бы ожидать от Вавилонской башни. Разве по ней не собирались добраться до неба? Ответ получаешь после того, как взберешься наверх. Хотя это и не так высоко (едва ли выше 500 футов), но с вершины открывается огромное пространство бескрайней плоской равнины, которая постепенно сливается с линией горизонта. Милях в 20-и отсюда поднимается высокий холм. Это Куту — город, посвященный Нергалу, богу чумы и подземного мира. Руины Вавилона ближе. А вокруг башни небольшие кучки земли — все, что осталось от Киша, одного из древнейших городов Месопотамии.

Вокруг простирается пустыня. Желтоватая почва бесплодна и иссушена; ни одно растение не может выдержать палящего летнего зноя. Овцы и верблюды кормятся тем, что остается от травы, выросшей за несколько недель после сезона дождей. Обширная сеть каналов, по которым в древности распределялась вода Евфрата, орошая эту землю, теперь предстает в виде цепочек невысоких холмиков, разбегающихся во всех направлениях. Даже Евфрат оставил эту землю, изменив прежнее русло. В древности он протекал рядом с городом, обильно снабжая его водой и представляя удобное средство сообщения.

Но человек все-таки не покинул это место и все еще старается что-то вырвать у скупой здешней земли. На расстоянии мили от меня араб-феллах, напевая жалобную песню, погоняет двух тощих осликов, впряженных в примитивный плуг. Он надеется на предстоящие дожди, на то, что они помогут ему приумножить те немногие зерна ячменя, которые он бросает в неглубокую борозду. Не будет дождей — не будет хлеба в его доме. Он трудится без энтузиазма, и плуг неуверенно ползет, царапая поверхность.

Прямо передо мной и всюду вокруг глубокие траншеи, следы прошлогодних раскопок. Темнеет, и их очертания расплываются в сумерках. Но ночью при полной луне они кажутся совершенно черными и бездонными — линия обороны вокруг священной горы, готовая поглотить любого, кто попытается приблизиться к ней. Только что зашло солнце, и пурпурные небеса улыбаются, безразличные к этой картине запустении. Прохладный ветерок вырывает у меня из руки листок бумаги, на котором я пишу это письмо.

Мертвый город! Я бывал в Помпеях и Остии, бродил но пустым коридорам Палатина. Но те города не мертвы; они лишь временно покинуты жителями. В них еще слышится шум жизни, и жизнь кипит вокруг них. Они — лишь ступень в развитии той цивилизации, которой они отдали себя и которая продолжается рядом с ними.

Здесь же настоящая смерть. Ни единой стоящей колонны или арки, которая служила бы доказательством долговечности дел человеческих. Все рассыпалось о прах. Даже храмовая башня, самое внушительное из всех древних сооружений, и та совершенно потеряла свой первоначальный облик. Где теперь ее семь ступеней? Где широкая лестница, что вела на вершину? Где святилище, венчавшее башню? Ничего этого нет, глиняный холм — все, что осталось от миллионов ее кирпичей. На самом верху уцелели следы стен, но и они потеряли свою форму: время и непогода сделали свое дело.

У меня под ногами норы, вырытые лисами и шакалами. По ночам, когда они крадучись выходят из своих логовищ и отправляются на нелегкие поиски пропитания, их силуэты можно различить на фоне неба. Сегодня они, должно быть, чуют меня и остаются в своих убежищах, вероятно, удивляясь присутствию чужестранца, явившегося нарушить их покой. Холм усеян костями, свидетельствами их ночной охоты.

Становится совсем темно; жалобная песнь араба смолкла. Ничто не нарушает мертвой тишины. Тьма поглотила Куту и Вавилон. Вдали зажглись огоньки; я могу различить огни деревушки, где живут «дружественные» арабы, работающие у нас на раскопках. Дальше лежит лагерь бедуинов, которых здесь считают врагами. Но я пользовался их гостеприимством, пил с ними кофе, сваренный на грязной воде и поданный в ни разу не мытых чашках, и не могу назвать их врагами. Они были столь доверчивы, что даже позволяли мне фотографировать себя, — любезность, которую бедуины пустыни редко кому оказывают: кто знает, а вдруг фотографии будут использованы для черной магии? Поэтому они мои друзья, друзья настолько, насколько они могут быть друзьями чужеземца и неверного.

1

Речь идет о Генри Роулинсоне (1810–1895), который в 1835–1847 гг. скопировал трехъязычную Бехистунскую надпись, послужившую ключом к дешифровке клинописи. — Здесь и далее примеч. пер.